Book.

— Еще сотню таких дней, ну поцелуй же меня.

Тогда я наклонился и чмокнул ее в щеку. Уже вдвоем мы пошли по аллее дальше. Первым делом мать сказала, указав на виноград, который вился по прутьям перголы:

— Знаешь, на что я смотрю? На виноград. Взгляни-ка!

Я поднял глаза и увидел, что почти все гроздья — одни больше, другие меньше — выглядели так, словно кто-то их высосал.

— Это ящерицы, — сказала мать тем странно-дове­рительным, сердечным и в то же время рассудительным тоном, каким она всегда говорила о своих растениях. — Эти зверюшки поднимаются по прутьям наверх и едят мой виноград. И тем самым губят мне перголу, потому что черные гроздья среди зеленых листьев выглядят за­мечательно, но если они наполовину высосаны — эф­фект уже не тот.

Я сказал что-то о потолке одного римского дворца, расписанном Цуккари, где был как раз использован мо­тив золотой перголы с черными гроздьями и зелеными листьями, а мать продолжала:

— А вчера вдруг, уж не знаю как, в сад пробралась курица. Одна из этих ящерок как раз была наверху, соса­ла мой виноград и вдруг свалилась вниз. Так вот, она еще не успела долететь до земли, как ее подхватила курица и буквально всосала в себя. Буквально — всосала.

— Раз так, — сказал я, — заводи кур. Они будут по­едать ящериц, и те, будучи съедены сами, уже не смогут поедать твой виноград.

— Ради Бога! Куры, кроме ящериц, уничтожат вооб­ще все, что тут есть. Уж лучше держать ящериц.

Тем временем мы прошли под перголой до самой ог­рады и прохаживались теперь вдоль парников. Мать то наклонялась, чтобы приподнять двумя пальцами венчик цветка, расцветшего этой ночью; то буквально замирала с остекленевшим взглядом перед глиняным горшком, из которого свисал до самой земли какой-то толстый мох­натый стебель, так похожий на змею, что казалось стран­ным, что он не шипит; то в сухой, поучительной манере сообщала мне какие-то сведения из области ботаники, почерпнутые ею из бесед с двумя нашими терпеливы­ми — им очень хорошо платили — садовниками, к которым она приставала со своими разговорами все время, пока они работали в саду. Как я уже говорил, любовь к цветам и растениям была единственной поэзией ее жиз­ни, которая во всем остальном была сплошной прозой. Разумеется, она любила меня — по-своему, а приумно­жением нашего состояния занималась с неподдельной страстью. Но как в делах, так и в отношениях со мной на первое место всегда выступала ее властная, грубая, коры­стная и подозрительная натура, в то время как цветы и прочие растения она любила бескорыстно, с полным са­мозабвением и без всякого расчета. Ну а отец, какой лю­бовью она любила отца? И мне тут же, как всегда, при­шла в голову мысль, что по крайней мере в одном мы с отцом сходились: нам обоим не хотелось жить рядом с нею. И я вдруг без всякого перехода спросил:

— А кстати, можно узнать, почему отец всегда от тебя убегал?

Я увидел, что она поморщилась — так она делала все­гда, когда я заговаривал с нею об отце:

— А почему «кстати»?

— Не важно, ты ответь на вопрос.

— Твой отец никогда от меня не убегал, — ответила она с холодным достоинством, мгновение помедлив, — он просто любил путешествовать. Посмотри-ка на эти розы — правда, красивые?

Но я продолжал настаивать не допускающим возра­жений тоном:

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне об отце. Если он убегал не от тебя, почему ты не путешествовала вместе с ним?

— Прежде всего кто-то должен был оставаться в Риме, чтобы блюсти наши интересы.

— Ты хочешь сказать — твои интересы?

— Интересы нашей семьи. А потом, мне не нравилось то, как он путешествовал. Я люблю путешествовать с удобствами. Поехать куда-нибудь, где хорошие гостини­цы, где живут люди, которых я знаю. Например, в Лон­дон, в Париж, в Вену. А он потащил бы меня куда-нибудь в Афганистан или Боливию. Терпеть не могу неудобств и не выношу экзотических стран.

Но я стоял на своем:

— Почему же он все-таки убегал из дому или, как ты говоришь, путешествовал? Почему он не хотел оставать­ся с тобой?

— Потому что он не любил сидеть дома.

— Почему он не любил сидеть дома? Ему что, было скучно?

— Меня это никогда не интересовало. Знаю только, что у него вдруг портилось настроение, он переставал разговаривать, не выходил из дому. Кончалось тем, что я сама давала ему деньги и говорила: «Бери и поезжай, куда хочешь».

— А тебе не кажется, что, если бы он тебя любил, он бы сидел дома?

— Да, наверное, — ответила она спокойно своим не­приятным каркающим голосом, в котором, казалось, зву­чало удовлетворение от того, что произносит он чистую правду. — Но он меня не любил. Ведь это я захотела, чтобы он на мне женился. По своей воле он, вероятно, никогда бы этого не сделал.

— Он был беден, да? А ты богата.

— Да, у него не было буквально ни гроша. Он правда был из хорошей семьи. Но это все.

— А ты не думаешь, что для него это был брак по расчету?

— О нет, твой отец не был корыстен. В этом отноше­нии он был, как ты. Он всегда нуждался, но не придавал деньгам никакого значения.

— Знаешь, почему я расспрашиваю тебя об отце?

— Честно говоря, нет.

— Мне вдруг пришло в голову, что в одном отноше­нии мы с ним похожи. Я ведь тоже временами от тебя убегаю.

Я увидел, что она наклонилась и маленькими ножница­ми, которых я до того не заметил, аккуратно срезала какой– то красный цветок. Потом распрямилась и спросила:

— Как подвигается твоя работа?

При этом вопросе у меня словно петлей стянуло гор­ло, и я почувствовал, как от меня, как будто кругами, пошлу, заполняя все вокруг, серое ледяное уныние — так бывает, когда на солнце наползет туча и скроет от него землю. Но я все-таки ответил, хотя голос мой звучал сдав­ленно:

— Я больше не рисую.

— Что значит не рисуешь?

— Я решил бросить живопись.

Матери никогда не нравились мои занятия живопи­сью, прежде всего потому, что она ничего в ней не смыс­лила, хотя и не любила в этом признаваться и слышать, как ей говорят об этом; кроме того, она думала — и, мо­жет быть, была не так уж не права, — что живопись отда­ляет меня от нее. Однако я лишний раз восхитился ее самообладанием. Другая на ее месте выразила бы по крайней мере удовлетворение. Она же приняла новость совершенно равнодушно.

— А почему? — спросила она, мгновение помедлив, тоном праздного, вежливого, как бы светского любопыт­ства. — Почему ты вдруг решил бросить живопись?

В этот момент мы уже почти подошли к дому, из кухни доносился запах какого-то замечательного кушанья. Я чувствовал, что мое отчаяние не только не уменьшается, но растет, хотя я и твердил себе, как только мог, яростно: «Сейчас пройдет, сейчас все пройдет». И тут вдруг в моей памяти всплыло одно воспоминание: мне пять лет, и я, безутешно плача, бегу с кровоточащей коленкой вверх по аллее не этого, а другого сада и, добежав, в отчаянии бросаюсь на грудь матери; она же, наклонившись надо мной, говорит своим резким каркающим голосом: «По­годи, не плачь, покажи, что там у тебя; не плачь, разве ты не знаешь, что мужчины не плачут?» Я взглянул на мать, и мне показалось, что впервые за много лет я испытываю к ней чувство любви. И, отвечая на ее вопрос, я сказал: