– И оно не станет лучше, если жители к тому же знают, кто убийца, – сказал Мюнстер. – Да, я бы такое сразу выключил.
Роот задумался.
– Может, мы и сами сейчас сидим в кино. Иногда бывает очень трудно выбраться, если сидишь в середине ряда.
– Это точно, – согласился Мюнстер.
Они немного постояли молча.
– Может, выпьем пива? – предложил Роот.
Мюнстер посмотрел на часы:
– Не успею. Мне нужно к нашему больному. После восьми к нему не пускают.
– Жалко, – сказал Роот и пожал плечами. – Передавай ему привет. Иногда мне кажется, что он бы здесь пригодился.
– Согласен, – признался Мюнстер.
«Почему я наврал? – думал Мюнстер по дороге в пригород. – Почему я не мог просто сказать, что тороплюсь домой к Сини и детям? Зачем я приплел комиссара?»
Они договорились, что Ван Вейтерен получит свои кассеты завтра после завтрака. И если теперь он не хотел обидеть Роота отказом, то почему встреча со старым прооперированным копом показалась ему более уважительной причиной, чем желание быть с женой и детьми?
Хороший вопрос.
Он решил подумать о чем-нибудь другом.
26
Ван Вейтерен свернул «Алгемейне» и бросил на пол. Поставил кассету, надел наушники и откинулся на подушки.
Концерт для виолончели Эльгара. Солнце и теплый ветер в лицо. Не так уж и плохо.
Вряд ли кому-то из пациентов удавалось вот так нежиться на балконе, это он понял.
Но с другой стороны, это далеко не единственное правило, которое он нарушил за те пять дней, что пролежал здесь. Вообще устав больницы во многом оставлял желать лучшего, хотя понемногу персонал уже начинал понимать что к чему. Каждый раз по одному пункту.
– Но не более получаса, – предупредила сестра Теровиан и почему-то показала ему четыре пальца руки.
– Посмотрим, – ответил он.
В этом случае можно полежать три четверти часа. Видно, они поняли, что лучше держать его за пределами помещения.
Он вернулся к только что прочитанному. На самом деле не так уж и много. Конечно же на передовице жирный заголовок, потом две колонки текста, но до странного мало предположений. Фактически вообще ни одного.
Четвертый раз, значит. Именно так. Верхавен начал карьеру бегуна в двадцать лет, и четыре раза статьи о нем занимали передовицу газет.
В конце пятидесятых о нем писали как о короле средних дистанций. Сначала короле, а потом мошеннике.
Как об убийце в начале шестидесятых.
Снова как об убийце через двадцать лет.
И теперь в начале девяностых как о жертве. Можно предположить, что в последний раз.
«Логическое развитие и предсказуемый конец?» – размышлял Ван Вейтерен, слегка увеличив громкость, чтобы заглушить шум автобусов на Палитцерлаан.
Закономерный конец пропащей жизни?
Трудно сказать.
Что за судьба была уготовлена Леопольду Верхавену? Были ли вообще какие-то варианты в этом странном и непонятном переплетении линий?
Интересно, можно ли снять о его жизни фильм и с его помощью ответить на эти вопросы? О среде и влиянии среды вообще? Непростая проблема, но хорошая постановка вопроса. Так что это – один из вариантов приспособления?
Или просто череда несчастливых стечений обстоятельств? Мрачная история о своеобразном человеке, ужасная смерть которого так же бессмысленна, как и вся его жизнь?
Не та жизнь, о которой снимают фильмы.
Комиссар закусил зубочистку и продолжил размышления.
Разве не каждая жизнь достойна того, чтобы ее запечатлели в том или ином виде искусства, если на то пошло? Может, есть специальный жанр для каждого человека? Например, его собственная жизнь.
В чем ее можно отобразить? В небольшой симфонии? Бетонной скульптуре? На половине листа бумаги?
«Кто знает?» – подумал он.
Вот он лежит здесь и до бесконечности перебирает все эти бесплодные вопросы. Претенциозные и непонятные, они роятся в его голове, чтобы тщеславно и по-идиотски мешать партии виолончели.
«Лучше бы покурить и выпить пива, – подумал он. – Дьявол, это намного лучше».
Вместо сестры Теровиан на пороге показался Мюнстер. Комиссар выключил плеер и снял наушники.
– Все хорошо? – спросил Мюнстер.
– Что ты имеешь в виду? Черт возьми, конечно нет. Лежу тут в одиночестве и ни на что другое не годен. Вы куда-нибудь продвинулись?
– Не совсем. Кажется, здесь на солнышке не так уж плохо.
– Тепло и липко. Надо бы пива. Ну?
– Что значит «ну»?
– Ты принес кассеты, например?
– Принес… обе. Трудновато оказалось найти Госсека, конечно, но он был у Лаудерна. – Мюнстер достал из пакета две кассеты и протянул комиссару. – Красная с совещания…
– Ты думаешь, я не смогу отличить реквием от болтающих копов?
– Надеюсь, сможете.
– Я прочитал «Алгемейне», – невозмутимо продолжил Ван Вейтерен. – Что пишут в других газетенках?
– Примерно то же самое.
– Никаких домыслов о мотиве?
– Нет, по крайней мере в тех, что я просмотрел.
– Странно.
– Почему?
– Наверное, еще напишут. Мне все стало ясно. Вчера я изучил дело о Марлен. Готов поспорить, что он невиновен в обоих. Что поставишь, интендант?
– Ничего, – ответил Мюнстер. – Мы тоже стали склоняться к этой мысли. Не знаем только, что предпринять дальше.
– Черт возьми, конечно, не знаете, – буркнул комиссар. – Я вам еще не дал указаний. Завези-ка меня в палату, мы там со всем разберемся. Печально, что они тут выкидывают пациентов на балкон и оставляют лежать там до бесконечности. Настоящая душегубка…
Мюнстер открыл двери и начал вталкивать железную кровать в помещение.
– С чего начнем? – спросил он, когда комиссар оказался в палате.
– Откуда ж я знаю? Дай мне послушать кассету и приходи через пару часиков, тогда я тебе точно скажу.
– Хорошо.
– За это время узнай, можно ли найти этого человека. – Ван Вейтерен протянул Мюнстеру сложенный вчетверо лист бумаги.
– Леонора Кончис, – прочел Мюнстер. – Кто это?
– Женщина, с которой встречался Верхавен в семидесятых годах.
– Она жива? – автоматически задал вопрос Мюнстер.
– Можешь начать с того, чтобы это выяснить, – ответил комиссар.
27