Когда за стеной послышался звук приближающегося автомобиля, я встал с кровати. Машина везла в тюрьму хлеб. Значит, уже семь утра.
Завтрак принес Мак, болезненного вида человек с тусклым взглядом. Он позволял вести с ним короткие беседы, из которых мне удавалось узнавать разные мелочи, касающиеся тюрьмы. И не только. А заодно совершенствовать французский.
– Что? – спросил я, поймав на себе его продолжительный взгляд.
– Я вот думаю, отчего люди попадают в тюрьму, отчего они становятся такими, как ты, вынуждая общество навсегда изолировать их от себя.
– Ну и отчего же? – спросил я.
– Все от нехватки, – произнес Мак. – Одни от хронической нехватки денег, другие от такой же острой нехватки внимания к себе и пренебрежения общества, третьи от нехватки любви, точней, от ее отсутствия. Вследствие первого получаются грабители, вследствие второго – люди с ущербной психикой. Из них и выходят маньяки-убийцы.
– Откуда такие тонкие наблюдения? – с трудом скрывая иронию, поинтересовался я.
– Без малого двадцать лет здесь, – ответил Мак. – Видел всяких.
– Ты забыл сказать, что происходит с теми, кому не хватило любви, – напомнил я.
– Они становятся такими, как я. Надзирателями, – тихо произнес Мак и захлопнул кормушку.
Я некоторое время озадаченно стоял перед дверью, потом поставил поднос на стол и принялся за кофе. День начался неплохо. Мак подкинул мне пищу для размышлений. Информация извне всегда большая ценность.
Я пил кофе и думал, что он хотел всем этим сказать. Может, то, что он ошибся, и ему следовало попробовать себя на другом поприще. Рискнуть хоть раз в жизни и взять банк или что-то в этом роде.
– Мак, ты хоть раз в жизни улыбался? – спросил я, когда он принес обед.
Мак улыбнулся. Одними губами. Глаза оставались невеселыми.
– Когда-то улыбался, – ответил он и неожиданно добавил: – Слышал новость? Тебя на днях переводят.
– Слышал?! – усмехнулся я, забирая с подноса пластиковые тарелки. – Я что, по базару ходил? Куда?
– К другому заключенному.
Я на мгновение замер, потом открыл рот, чтобы спросить, кто этот заключенный, но кормушка уже захлопнулась. Я сел прямо на стол и отхлебнул сок из стаканчика. Это действительно была новость. Только неизвестно, плохая или хорошая. Это зависело от многого. Во-первых, какой обзор будет с нового места? Это очень важно. Если такой же, как у меня, – радости мало. Я даже солнце видел всего лишь пятнадцать минут – в тот момент, когда оно проходило над камерой. Если не будет и этого, а лишь фрагмент стены и, может, еще кусок плаца и никакого неба, тогда совсем плохо. Но если – я на миг мечтательно закрыл глаза, – если меня переведут в камеру, что находится выше уровня стены, то можно будет видеть не только небо, но и горизонт, холмы и реку, по которой проплывают к морю корабли. А это уже совсем другое дело. Ты как бы получаешь в подарок сразу полмира. Я продолжал мечтать, совсем забыв подумать о втором, очень важном пункте – кто будет сосед.
Меня переводили седьмого января – надзиратель Фарш. За все время моего пребывания в тюрьме, кроме той сентенции насчет кладбища, я не слышал от него ни единого слова. Он молча кинул мне бумажный пакет, в который я собрал все свое имущество: зубную щетку и пасту, мыло и полотенце, а также словарь – а затем жестом приказал выйти из камеры. Я вышел и замер в ожидании. Сейчас решалось многое.
Фарш кивнул на лестничный марш, ведущий вверх. Я облегченно перевел дух и зашагал по ступеням. Мы миновали один этаж, потом второй и наконец добрались до третьего. Мне повезло. Теперь мы наверняка находимся выше уровня стены, а значит, я получу в подарок шикарный пейзаж.
Фарш отомкнул камеру и замер. Я оглянулся на него. У надзирателя на губах играла странная улыбка. Фарш ненавидел свою работу, а заодно и нас. Чего он вдруг разулыбался, было непонятно. Я открыл дверь и вошел в камеру. Она оказалась просторней моей. Кровать слева была пуста, на правой спал человек, довольно молодой. Я положил пакет и подошел к окну. Вид из него оказался таким, каким я его и представлял: река, холмы и далекая линия горизонта. Сейчас все это было размыто пеленой дождя. Но пройдет пара месяцев, дожди прекратятся, и тогда от окна будет не оторваться. Я собрался повернуться, когда сзади в мою шею впились чьи-то ледяные пальцы. Я попытался обернуться, но ничего не получилось. В руках, что держали меня, имелась сила. В глазах уже начало темнеть. Тогда я подался вперед, к окну, а когда меня попытались удержать, резко откинул голову назад и угодил душителю в лицо, затем резко повернулся и сбил его с ног ударом кулака.
«Хорош попутчик! – подумал я, глядя, как человек поднимается с пола. – А ехать долго».
И если с его стороны это было шуткой, то весьма дурацкой. Теперь я, наконец, рассмотрел его по-настоящему. Он был примерно моих лет, высокий и худощавый.
Чему-то улыбаясь, человек подошел к умывальнику, смыл кровь из разбитого носа и снова лег на кровать. Выражение его лица оставалось без изменения.
Псих, подумал я, наблюдая за ним. И тут же вспомнил Санино выражение – «Миром правят психи». Но здесь не мир. Так что посмотрим. Я снова подошел к окну, но теперь стоял к нему боком, чтобы в случае повторного нападения вовремя заметить его и успеть отбить.
День подходил к концу, а мы не перекинулись с сокамерником ни словом. Сидя напротив друг друга, молча съели обед и так же молча ужин. Одичал, что ли, думал я, исподволь разглядывая его. Интересно, сколько он просидел? Придушит сонного, мелькнула в голове мысль, когда пришло время спать. Я бросил косой взгляд на соседа, который лежал, уставив глаза в потолок, и вдруг почувствовал всю абсурдность ситуации: я по привычке продолжал бояться смерти, хотя не так давно пытался покончить с собой. Может быть, это говорил не страх, а остатки тщеславия, и мне не хотелось, чтобы кто-то взял надо мной верх? Как бы то ни было, смерть в нашем положении ничего не меняла. С этой мыслью я уснул.
Мой сон в тюрьме всегда был недолгим – часов пять, зато без перерыва. Но сейчас я проснулся среди ночи. От ощущения, что на меня смотрят. Я чувствовал это с закрытыми глазами. И не хотел их открывать, потому что ощущение было жутким, и мне казалось, что если я это сделаю, то увижу еще нечто более жуткое. Я не боялся умереть, но все равно мне было не по себе. В этот момент я ясно почувствовал, что страх имеет разную природу, он произрастает в человеке не только на почве смерти, но и на почве непонятного.
Я так и лежал, напрягшись и медленно покрываясь холодным потом, пока ощущение, что на меня смотрят, не прошло. Только после этого мне удалось уснуть.
Днем я пытался несколько раз заговорить с соседом, но он по-прежнему молчал, а с его губ не сползала все та же странная улыбочка.
На вторую ночь все повторилось сначала. На третью мне удалось заставить себя открыть глаза, и наваждение исчезло. Я перевел дух, закрыл глаза, и оно появилось снова. Мне пришлось лежать с открытыми глазами едва не до утра, пока сон не пересилил страх.