– Как тебя зовут?
– Холст!
– Холст?
– Да, Холст.
Ну, Холст так Холст, подумал я и спросил:
– Зачем ты хотел меня задушить?
– Это случайность. Ночью со мной лучше не связываться, потому что я становлюсь другим.
– Кем?
– Сам не знаю. Иным. Тебе еще повезло… – Холст не договорил и поменял тему: – За что сидишь?
– Тройное убийство и прочие мелочи, – ответил я.
– За мной восемь трупов, – сказал Холст. – По крайней мере, так утверждало обвинение.
Да, компания подбирается что надо, подумал я и спросил:
– А ты что, сам не знаешь сколько?
Холст проигнорировал мой вопрос и произнес:
– Вот что, ночью ко мне не подходи. По ночам у меня бывают приступы. В такие моменты я с кровати встаю очень редко, но, если вдруг кто-то приблизится ко мне, могу счесть это за опасность и напасть.
– Но тогда ты не смотри на меня, – сказал я.
– Я не смотрю. Это делает тот, кем я становлюсь ночью. Я не могу его контролировать; более того, не всегда ясно помню, что оно делало.
– Тогда откуда знаешь?
– Твои предшественники тоже жаловались, – сказал Холст. – Тот из них, что попал в психушку, оказался законченным склочником, и дело дошло до директора тюрьмы. Но ему не поверили. Самого посчитали тронутым. Ладно, на всякий случай попробуем кое-что сделать. Если ночью, во время приступа, я буду знать, что ты свой, то не сделаю тебе ничего плохого.
– Как это?
Холст вздохнул:
– Тебе придется узнать и запомнить что-то такое, что знаю я, понимаешь?
– Не понимаю.
– Если снова почувствуешь на себе мой взгляд, ты должен рассказать что-то мне знакомое.
– Например?
– Стих.
– Стих?
– Да. Один из моих любимых. В состоянии приступа мозг слабо реагирует на логические задачи. Зато обостряются ощущения и усиливается эмоциональное реагирование. Я словно вижу этот мир впервые и не могу ориентироваться в нем. Если я услышу от тебя что-то знакомое, приятное, то мне станет спокойно, хорошо. А если мне будет хорошо, я стану слушаться тебя. Перед тобой будет что-то вроде здоровенной собаки, которая понимает слова. Просто скажешь мне: «Спать!» И я выполню команду.
Я удивленно покачал головой и спросил:
– Почему ты уверен, что именно так и будет?
– Я плохо помню свои ночные действия, но чувства и ощущения, которые в тот момент наполняют меня, – они не забываются. Я имел более чем достаточно времени, чтобы изучить и проанализировать свою болезнь. Мы даже экспериментировали со вторым твоим предшественником, пока с ним не случился инфаркт.
– Как получилось, что ты попал сюда, а не в сумасшедший дом?
– Я обманул врачей. Ведь приступы происходят только ночью, а обследовали меня днем. К тому же тогда они случались крайне редко и были короткими.
– Но, может, в психушке было бы лучше?
– Сидеть с идиотами?! – кинул на меня взгляд Холст. – Лучше уж одному.
Потом я спросил о том, что в данный момент интересовало меня больше всего:
– Ты убивал в тот момент, когда у тебя съехала крыша?
Холст усмехнулся. Он понял, к чему я клоню, – не убьет ли он меня при очередном приступе.
– Нет, – ответил он. – Свихнулся я уже после убийства, к вечеру, в камере. Кругом кровь, трупы отца, матери, сестры… – эта картина все время стояла у меня перед глазами. Вот тогда крыша и поехала. Мне было только восемнадцать. Однажды ночью я убежал в другую реальность, стал иным. И картина исчезла. Даже наутро, когда я вернулся оттуда, ее не было.
– Откуда? – не понял я.
– Из той реальности.
– И кем ты себя в ней представляешь?
– Я не представляю, я реально тем и являюсь. Кем-то вроде зверя. Но моими действиями можно управлять. Точнее, меня можно направлять. Собака может слушаться человека, если он свой. Чужого она загрызет. У меня примерно так. Но, в отличие от собаки, у меня остаются задатки логического мышления. А кроме того, появляется чудовищная сила.
– Так вот почему ты едва не задушил меня.
Холст покачал головой:
– Тебе повезло. Это была лишь тень приступа. Иначе я смял бы твое горло в одну секунду, как жестянку из-под пива.
– Понятно, – произнес я, задумчиво глядя в окно и пытаясь разобраться, выиграл ли я от перемены камеры или наоборот.
Потом решил, что выиграл. Все какое-то разнообразие, к тому же пейзаж. Главное, дождаться весны. «Главное», – усмехнулся я, поймав себя на том, что еще мыслю земными категориями. В Вечности не было главного или второстепенного. Там не было ни черта. Свободное падение в бездну. Но моя натура предпочитала жить иллюзиями, а не падать туда. Холст уже перешагнул этот барьер. Он падал в Вечность и все реже оглядывался на свое прошлое.
Я проснулся около пяти утра и посмотрел в окно, чтобы сверить свои внутренние часы с природой. Небо было чистым. Дожди ушли вместе с февралем. На дворе стоял март. На востоке над горизонтом разгоралась узкая малиновая полоска. К шести она станет значительно шире, а потом взойдет солнце. Было абсолютно тихо. Время звуков еще не пришло. Я взглянул на Холста. Он спал. Мне казалось, что он переносит заточение лучше меня. Но он и сидел дольше. Видимо, втянулся.
Ближе к шести появились звуки. Они рождали в моей голове образы, и я пытался определить, насколько они соответствуют действительности.
– Жалко, что мы видим только восход, – сказал я за завтраком.
Холст посмотрел на меня с насмешкой:
– Приятель, мы уже в Вечности. Ты разве не замечаешь? Мы давно слились с ней. Тот миг, что назывался твоей жизнью, его уже нет. Прими это и не цепляйся за прошлое. Заход, восход! Потом ты захочешь увидеть площадь, море, город, улицу, где родился, чье-то лицо. И это будет без конца. Пока не свихнешься.
– Свихнуться, это не так уж и плохо, и даже хорошо, учитывая наше положение, – сказал я.
– Здесь ты прав, – согласился Холст. – Но в нашем обществе уже есть один псих.
– Да, – согласился я. – Пропадет разнообразие.
– Тут сидел один до тебя, – произнес Холст. – Он говорил, что постепенно все, что было с тобой раньше, все, что ты имел и кого знал, прежде чем попасть сюда, – лица людей, события, города, – начнет бледнеть, словно покрываясь туманом, пока не исчезнет совсем. Тогда ты окажешься один. Как ни странно, от этого станет легче. Он отмотал десять лет. Старожил по сравнению с нами.
– Это тот, что умер от разрыва сердца?
– Да.