Он чувствует себя большим и сильным и сам любуется собою.
Ребята посматривали на Охнаря одобрительно, дружески хлопали по спине. С непривычки он отставал, и все ему охотно помогали. Ленька и сам старался нагнать колонистов, когда, пройдя рядок, они отдыхали у канавы, в тени мелких дубков.
— Молодчага, — похвалил новичка Владек Заремба, долговязый паренек с красными руками, который учил Леньку обращению с мотыгой. Он был старостой артели. — Вот разрешат нам в колонии комсомольскую ячейку организовать, вместе вступим. Верно?
— Может, еще в дикобразы вступим? — ухмыльнулся Охнарь. — Детишкам головы морочить?
Юля Носка шутливо воскликнула, ласково прищурив на него черные глаза:
— Свой хлопец! Ишь какой цепкий! За такого любой хуторянин отдаст дочку!
— Он еще и нас за пояс заткнет!
Смуглый, богатырски сложенный татарин Юсуф Кулахметов, дружелюбно оскалив крупные белые зубы, крепко потряс огольцу руку выше локтя.
— Хорошо. Моя любит такой хлопец. Картошка растет, кушат будем, ой как вкусно, а? Хорошо! — Он причмокнул и весело покачал головой.
«А пацаны, оказывается, ничего, — подумал Охнарь. — Мы еще споемся».
Ему было весело. Он разошелся, затянул своим козлетоном известную уличную песенку:
По улице Соборной
Шел мальчик беспризорный,
Сиротка тридцати пяти годов…
Потом плясал цыганскую: топчась на месте, тряс головой, руками, ногами, точно его схватили судороги.
Колонисты хохотали.
Очень ладная, стройная девочка лет тринадцати, Анюта Цветаева, улыбнулась Леньке тонкими розовыми губами, сказала:
— Ты, Леня, можешь выступать у нас вместе с Параской Ядутой. Она будет петь, а ты станцуешь.
Подбородок у Анюты был острый, беленький, локти по-девичьи худеньких рук тоже острые, походка вкрадчивая, неслышная. Из-под тонких очень светлых бровей с наивной скромностью и благонравием смотрели удлиненные глаза, в которых вдруг вспыхивал лукавый свет.
— Понравился я тебе? — сказал Охнарь, вплотную подойдя к девочке и лихо тряхнул кудрями.
— Как артист.
— За тобой никто не ударяет? — Он подмигнул. — Хочешь я буду твоим котом? Станем гулять.
Девочка вспыхнула.
— Поищи себе кошку. Я человек.
Охнарь хотел шутливо обнять ее. Анюта ловко вывернулась, вырвала крапиву и хлестнула его по руке:
— Брысь! А то хвост прищемлю.
Вокруг захохотали. Ленька скривился от ожога, но решил все обратить в шутку и лишь погрозил девочке пальцем.
Уже через час Охнарь познакомился со всеми хлопцами. Он рассказал, что в тюрьму сел якобы за «скачок»— налет на магазин. Выручал-де закадычного дружка Ваську Блина, всю «хевру» — шайку, и за это поплатился свободой. Колонисты поведали ему о себе. Особенно Леньке пришелся по душе долговязый староста Владек Заремба. Оказалось, что Владек был поляк и «свой в доску»: имел судимость за соучастие в «мокром» деле — ограблении квартиры, при котором хозяин был тяжело ранен револьверной пулей. Это обстоятельство сразу заставило Леньку смотреть на Зарембу с глубоким уважением. Вот какие в колонии есть парни! Охнарь считал, что самое высшее качество на свете — это смелость, а воры и есть самые смелые и отчаянные люди.
«Житуха-то здесь, оказывается, пух, перина — раз — люли малина», — И Ленька усмехнулся. В детдомах, где он раньше жил, все ребята были «нормальные» — деревенские лапотники, городские сосунки, и Охнарь на них смотрел свысока.
Первый трудовой пот напитал его сердце радостью и новым ощущением собственного достоинства. Охнарь внутренне улыбнулся самому себе не спеша, как это, он видел, делают мужики, расправил плечи, крякнул. Украдкой он осмотрел горевшие ладони, ища мозолей, но их, к огорчению, не было.
Солнце взошло уже высоко и словно увязло в вате кучевых облаков. Душный знойный воздух едва струился. Ярко-фиолетовые тени подобрались к дубам и березам, сухая земля потрескалась, жгла босые ноги. За межевой канавой, поросшей высоким желтым коровяком, сурепкой, мимо хутора медленно тащилась арба, и дядька в заношенных офицерских галифе и пара сивых круторогих волов будто засыпали на ходу от жары, засыпала и пыль, лениво курившаяся из-под высоких колес. Одни зацветающие подсолнухи глядели широко, лучисто и сами напоминали маленькие солнца.
Охнарю надоело работать. Натруженные мускулы обмякли, ломило поясницу, к горлу паутиной липла слюна. А тут он еще, по неопытности, напился тепловатой воды из обливной макитры, накрытой лопухом, и совсем отяжелел. Его трудовой порыв угас так же, как и вспыхнул: незаметно и быстро. Осталась одна усталость и вялая пустота.
— Ша! — сказал он, утирая пот, и, бросив мотыгу, полез в кусты молодого березняка.
— Чего ты? — окликнули его ребята.
— Спать, — коротко ответил Охнарь. — Уморился.
Среди колонистов проскользнул недоумевающий смешок.
— А работать за тебя кто?
— Холуев нету, — отрезал Ленька. — Я им не нанимался.
— Обожди: кому «им»? — спросил Владек.
— Заведующему Паращенко. Воспитателям. Кому ж…
Заремба присвистнул:
— Нашел буржуев! Что это, их дом, земля? Эх ты, тепа-недотепа! Тут, брат, все для себя стараемся. Небось сам потом захочешь поесть молодой картошечки.
— Да еще с помидором! — весело подхватила Юля Носка.
Известный в колонии балагур Сенька Чулков, по кличке Жареный, тощий, с острым подбородком и большими оттопыренными ушами, которыми он умел смешно двигать, воскликнул:
— В нахлебники, Охнарь, целишься? Не выйдет! У нас что потопаешь; то и полопаешь!
Хлопцы окружили Охнаря, стали уговаривать. Ленька был искренне удивлен. Он никак не мог понять колонистов. Ужели они в самом деле согласны все время гнуть спину? Да что это — крепостное право? Теперь свобода! За что боролись, семь лет в братской могиле лежали? Вот он не хочет работать — и амба!
— По-свинячи твоя делает, — весь красный, бросил ему татарин Юсуф. Он еще что-то хотел сказать, но только сердито мотнул головой.
Это вы что же, учить меня собрались? — рассердился Охнарь. Он даже усмехнулся при мысли, чтоб он, урка, и вдруг стал зарабатывать мотыгой кусок хлеба. Всю жизнь сумел прожить, не замарав рук, а тут нате вам… копайся в земле, словно крот. Да его бы ребята с «воли» засмеяли.
Он поднялся, выпрямился, бросил раздельно и едко:
— Я не легавый и никому не продавался. Не то что вы…
Владек Заремба сдвинул густые белесые брови, карие глаза его недобро блеснули.
— Ну ты… легче на повороте.
— А что?
— А то.