Охнарь ожидал, что воспитатель начнет кричать, попытается заставить его работать силой, и решил не вставать, чего бы это ему ни стоило. Теперь он против воли приподнялся и сел: как-то неловко показалось лежать, когда с тобой дружески разговаривает взрослый. Правда, это всего-навсего дикобраз, притом вредный: принудил Леньку умыться перед завтраком, послал на поле горб гнуть. Однако Тарас Михайлович был красным командиром (а может, брешет?), и ухо о ним держать надо востро.
— Плевать мне на дождик, — пробормотал Ленька, чтобы все-таки показать свою независимость.
Дворняжка, старательно махая хвостом, ластилась к ребятам. Очевидно решив, что со всеми поздоровалась, она растянулась в тени березки: ее вываленный язык мелко трепетал от неровного дыхания.
— Вот тебе и товарка, — смеясь, сказала Юля Охнарю. — Только куда тебе до Мухи, она хозяйка. И днем вот на огород прибежала, и ночью ее услышишь: будет охранять птичник, пекарню, конюшню. Бери с нее пример.
— Это уж ты с ней гавкай, — огрызнулся Охнарь.
Колодяжный слегка нахмурился, показал ему пальцем на ближний куст картофеля. Толстый стебель ботвы зеленой змейкой обвивала повилика: ее три ядовито-розовых цветка походили на три головки с разинутыми пастями.
— Красивый, Леонид, цветок? А хлеборобы его называют сорняком: мешает расти картофелю, превратился в паразита. Знаешь, что мы с ним делаем?
— А мне какое дело? — хмыкнул Охнарь.
Воспитатель легко перегнулся к толстой картофельной ботве, вырвал из земли повилику и бросил к ногам огольца.
— С корнем, понял? — сказал он. — На земле, Леонид, должны цвести только полезные растения… и люди. Со всеми паразитами будут поступать так, как я сейчас с повиликой. Помнишь, ты вчера говорил, что твой батько ушел в Красную гвардию? За что же он сложил свою голову? За то, чтобы ты, его сын, рос сорняком, воровал, валялся в подъездах, был в тягость народной власти? Плохо ты почитаешь память родителей.
Насмешливой улыбки у Охнаря не получилось. Напоминание об отце сбило его с толку, он насупился.
Колонисты продолжали работать, прислушиваясь к разговору воспитателя и новичка. Тарас Михайлович поднялся, сильной рукой взял Охнаря за локоть, понудил встать на ноги.
— Отдохнул ведь? Пора и опять за работу.
— Ох, уж и отдохнул, — прогундосил Охнарь. Он сердито кивнул на колонистов. — Да и что я, двужильный — тянуться за этими конями? Они эвона когда впряглись, наловчиться успели.
— Тебя и не заставляют работать через силу, — сказал Тарас Михайлович. — Притом будь хоть у нас труд тяжелый, а то физкультура. Здоровее станешь.
Я, например, всегда с удовольствием работаю по нескольку часов в день.
Воспитатель взял у одного из ребят мотыгу и стал окучивать картофель. Колонисты залюбовались его сноровкой. Пройдя без передышки второй рядок, Тарас Михайлович, весь красный, потный, весело передал колонисту его инструмент и, не оглядываясь, отправился по затравевшей дорожке дальше, на лекарственную плантацию.
— Два рядка и кобель лапами подгребет, — процедил Охнарь сквозь зубы.
Он стоял, небрежно опираясь локтем на держак мотыги, и всем своим видом показывал: захочу — начну работать, не захочу — опять лягу.
Хлопцы окучивали картофель и, казалось, не обращали на него внимания; Юля Носка, поглядев на солнышко, на тень от березняка, всполошилась: «Индюшек пора кормить» — и ушла к себе на птичню. За ней потрусила Муха. Охнарь вдруг засвистел и медленно, как бы снисходительно, стал срубать сорняки. Затем увлекся, двинулся по рядку быстро, уверенно, но, словно вспомнив что-то, оглянулся на колонистов и с размаху зашвырнул мотыгу в березняк. Достал кисет, с вызывающим видом скрутил цигарку и отправился купаться на речной бочаг, к водяной мельнице.
Так он проваландался несколько дней.
За это время Охнарь вполне освоился с колонией.
Озорной и беззаботный, он всюду чувствовал себя свободно, как на «воле», и однажды даже пошутил о себе: «Окурок куда ни брось — везде место найдет: и на тротуаре, и на тюремном полу. Лишь в луже плохо: размокнешь». Быстро приспособился он и к жизни в колонии. Здесь, несмотря на все неудобства (например, нельзя было пить водку, играть в карты, дырявить для своего удовольствия алюминиевые тарелки, воровать сало на кухне), ему даже понравилось.
Он имел чистую «дачку» — постель и много незанятого времени, был сыт и, главное, свободен. Кругом поля, лес, речка с бочагом и хуторские сады — чего еще надо в летнее время? Гуляй — не хочу. Уйти отсюда он успеет всегда: решетки не держат. Надо переждать, чтобы о нем забыла городская милиция и транспортная охрана всего этого отрезка железной дороги. Потом выбрать момент и обчистить кладовую. Пока ж, для блезиру, копаться на полях, — оказывается, в колонии без этого нельзя, а то и сами выгонят. Конечно, работой себя Охнарь не утруждал и отдавал явное предпочтенье купанью и солнечным ваннам.
«Охота попусту околачиваться на огороде, — рассуждал он. — Там еще ничего не поспело».
От крупных столкновений с ребятами Охнарь стал воздерживаться. Что им делить, в самом деле, казенные ложки?
Хлопцы поведали ему историю колонии.
Два года назад на месте обработанных полей привольно рос махрястый бурьян да темнели оплывшие окопы — память о гражданской войне. Хозяева имения бежали с петлюровцами от гнева окрестных мужиков и теперь, может, скитались где-нибудь за границей, вспоминая о былом богатстве. Апрельские зори окунались в темный глубокий бочаг у замолчавшей водяной мельницы, а на тополе, возле самого крыльца разоренного помещичьего дома, свила себе гнездо желторотая горлица.
Первая партия громкоголосых оборванцев, привезенная Колодяжным из города в это бывшее панское имение, нашла обросший паутиной дом без окон, с ободранной крышей, в зале нижнего этажа — фисгармонию из красного дерева и слезливую клячу, стоявшую по колено в навозе. Один чубатый оголец приметил на тополе гнездо горлицы. Гнездо он разорил, а мелкие крапленые яички выпил.
Обедали новоиспеченные колонисты на полу, спать легли под теплое звездное небо.
В первую же ночь двое убежали.
Когда наутро воспитатель во время переклички узнал об этом, огольцы в ответ насмешливо засвистели, заулюлюкали. Они не скрывали своего торжества и дружного презрения ко всякому начальству.
Тарас Михайлович только крепче сжал челюсти.
Новой колонии не хватало посуды, одеял, ведер, мотыг. Одеты воспитанники были в «благоприобретенные» лохмотья, половина щеголяла цыпками на босых ногах, болела чесоткой. Губернский отдел народного образования обещал срочно выслать белье, оборудование, но и сам не имел средств: вся страна боролась с послевоенной разрухой, голодом.
Надо было иметь твердость духа Колодяжного, чтобы не опустить руки. Огольцы, вдруг увидев себя на свободе, обрадовались: до отупения купались в бочаге, лазили по деревьям, задирались с хуторскими парубками — словом, занимались всем, чем хотели, только не полевыми работами. Одни сразу же нашли себе промысел: подделывались под калек и «стреляли» кусочки по соседним хуторам. Наиболее предприимчивые воровали кур и не без успеха упражнялись в ночных экскурсиях по чужим хатам, погребам и огородам. В колонии появилось вино, табак, карты, в лесу закурились светлые дымки: хлопцы жарили на вертелах гусей, пекли наворованную картошку. Лопаты, обувь, одеяла, привезенные из города, мгновенно исчезали. Побеги на «волю» участились. Но год был неурожайный, а в колонии хоть как-нибудь да кормили, и это удержало добрую половину воспитанников в казенных стенах. Окрестные хлеборобы то и дело приходили жаловаться в сельсовет, волостному милиционеру, в канцелярию заведующему колонией Паращенко. Паращенко вежливо выслушивал, разводил руками и давал слово разобрать конфликт.