Месье кладет свою руку мне на грудь, повернувшись ко мне лицом. На его щеке уже появляется ямочка, предвещающая улыбку.
— Точно, теперь я припоминаю твою историю с щеткой для волос.
— Я же предупредила, что больше не хочу ничего об этом слышать.
— Однако эта история очень забавная.
Отчаянно пытаясь перевести разговор на другую тему, чтобы Месье перестал представлять меня занимающейся любовью с нелепым предметом, я продолжаю:
— Зильберштейн, Атлан, Ландауэр — парни, с которыми я охотно занимаюсь сексом, но вряд ли смогу выдержать их присутствие больше пары дней.
— Погоди-ка… Зильберштейн, Атлан, Ландауэр…
— Знаю. Все мои нынешние любовники — евреи. Одному Богу известно почему.
Также одному Богу известно почему, я уточняю:
— Евреи и врачи.
И тут на лице Месье появляется гримаса, которую мог бы состроить мой отец, услышав об одной из моих оплошностей, — кривая пренебрежительная усмешка, сопровождаемая недвусмысленным вздохом.
— Это нехорошо.
— Что нехорошо?
— Трахаться только с врачами.
— Но… я их не выбирала. Просто так получилось. Я встретилась с одним, потом с другим, потом еще с одним — и, поскольку они все друг друга знают… выбраться из этого круга невозможно.
Месье ничего не добавляет, словно ему вполне достаточно такого объяснения. Но складка, оставшаяся у его губ, говорит о том, что эта новая теория, возможно, не так уж и невероятна: романтический писатель вполне может оказаться маленькой амбициозной потаскухой, коллекционирующей врачей из любви к избитому сценарию. Эта теория мне совсем не по душе, но, честно говоря, у меня нет сил доказывать обратное.
На подушке разложены три моих тетради с «Месье». Не в силах сдержать тревогу и возбуждение, я наблюдаю, как главный действующий персонаж листает их с абсолютно непроницаемым лицом, и лишь глаза с изящной жадностью бегают по строкам — очень быстро. Мое сердце отчаянно колотится. После каждого прочитанного абзаца я готова броситься к нему, чтобы вырвать из его рук свою тетрадь. Ближе к последней главе (той, разумеется, где во всех ракурсах описывается его жена и их семейная пара) серые глаза замедляют темп, чтобы медленно остановиться на одном слове, может, на одной фразе — ее этот загадочный персонаж напротив меня счел примечательной. Кажется, я перестала дышать. Так же медленно Месье поднимает лицо, приоткрывает свои красивые пухлые губы, и я слышу сухой вопрос, заданный слишком спокойным тоном, чтобы не вызвать беспокойства:
— Что тебе известно об изменах моей жены?
— Ничего, — быстро отвечаю я (Господи, я просто умираю от страха, от ужаса). — Это только предположение. Но мне кажется, такое возможно, разве нет?
Увидев, что теперь Месье внимательно читает весь абзац, вероятно, посчитав подобное заявление нелепым, я спешу малодушно добавить:
— Это не мои слова. В книге это говорит один из персонажей. — Переведя дыхание, я продолжаю: — В любом случае я изменила все имена, включая твое.
Месье, медленно листающий страницы, остается невозмутимым.
Я осторожно добавляю:
— Даже у твоей жены другое имя.
— И все-таки объясни мне, при чем здесь моя жена?
— Но… при очень многом! Ты даже не представляешь, сколько людей так или иначе вовлечено в эту историю! Рассказ о твоей жене имеет огромный смысл. Даже если я ничего не знаю о ней. Особенно потому что я ничего не знаю о ней. Кстати, об этом я неоднократно упоминаю в «Месье».
Не слушая меня, он переходит к расшифровке моих записей на внутренней стороне обложки, которая уже давно служит мне блокнотом, куда я записываю удачные слова, еще толком не оформленные мысли, наброски. Нагромождение фраз, понятных только мне, несколько высказываний Месье, тщательно взятых в кавычки, черным по белому непристойности, которые он шептал мне как-то утром во вторник и которые я боялась забыть (напрасные опасения, так как почти уверена, что и через пятьдесят лет они не утратят своего страстного звучания в моей памяти старушки).
— Погладь свою маленькую киску.
Это и другие хаотично разбросанные заметки, которые я собиралась использовать: «Член Месье в брюках. Месье, когда ласкает себя. Яички Месье?» (Посвятив описанию его тела несколько страниц, я вдруг осознала, что совершенно не помню, как выглядят его яички — очень странно.)
Я без труда представляю себе холодное непонимание, возможно, даже тревогу перед этими беспорядочными заметками, говорящими только о нем: слово «Месье» здесь написано тысячу раз, тысячей разных способов. Моя тетрадь напоминает комнату психопата со стенами, оклеенными фотографиями жертв, газетными статьями, прядями волос. Он осторожно входит в это логово, констатируя: спустя несколько месяцев после апогея нашей истории я держу в памяти столько подробностей о нем, о нас, которых он, скорее всего, даже не помнит. То, что ему может показаться патологией, для меня является единственным способом написать более-менее объективную книгу на тему, таковой не являющейся, это средство сохранить живой нашу историю, поскольку ожог, оставленный им, никак не хочет успокаиваться, даже невзирая на долгую разлуку.
Я жалобно смотрю, как он насыщается моими секретами, проникает в мой розово-черный мир маленькой девочки, заранее возмущенная его оценкой, которую он не преминет высказать.
Захлопнув мой последний том, он хмурит брови и издает долгий-долгий вздох мужчины, поставленного перед свершившимся фактом.
— Как меня зовут в твоей книге?
— Месье. Ты прекрасно это знаешь.
— И какую ты мне выбрала профессию?
— Хирурга. Я тебе уже говорила, что не могу это изменить. Это Ты.
Месье снова подавленно вздыхает и шепчет словно для себя:
— Теперь все узнают.
Мне хотелось прокричать эту фразу, но я еле слышно произнесла:
— Ты не единственный хирург в Париже.
— Зато я единственный, кто увлечен эротической литературой.
— И что теперь? Ты хочешь, чтобы я превратила Месье в продавца пирожков, читающего Сан-Антонио? [41]
Месье едва заметно улыбается, немного ослабив невыносимое напряжение.
Я прекрасно видела: читая эти две страницы, он не просто испугался, он осознал, что гениальная идея написать книгу о нашем романе в итоге обернулась против него. Это не могло не вызвать у Месье раздражения. Но на его непроницаемом лице не отражается ничего. Глядя на него из-под ресниц, я бросаю:
— Ты меня ненавидишь.
— Я? Ненавижу? — подскакивает он, явно шокированный моим заявлением, словно в том, что он может меня иногда ненавидеть, есть нечто поразительное. — Но за что мне тебя ненавидеть, детка?