Ее дыхание стало чаще. Пальцы сжали плечи Алексея, потянули вниз, но он не поддался.
– Еще рано, крошка, еще рано… – продолжая ласкать ее кончиком языка, губами, руками – везде, пока спина девушки не напряглась, выгибаясь, а бедра не начали дрожать.
Тогда он опустился на нее и медленно, очень медленно…
Короткий стон, даже не стон – всхлип… Ладони Алексея накрыли ее ягодицы, помогая, заставляя двигаться, навязывая свой ритм, мягкий, бережный… Совсем не такой, какой хотелось бы телу Коршунова, но именно тот, что нужен.
Прерывистое дыхание, скользкий пот между мягких грудей, расплющенных его грудью, пальцы, впившиеся в его широкую и тоже влажную спину… Немного быстрее, еще немного… Только когда она задохнулась и вскрикнула, Алексей отпустил вожжи. И они оба взлетели над песком. И над рекой – одним протяжным криком.
– Ах ты, моя милая Свинка,– нежно говорил он ей полчаса спустя.– А ты, оказывается, страшно страстная женщина!
– Йа-а, Аласейа… Йа-а… – хрипловатым голосом отвечала она.– Квено? Йа-а? Аласейа…
Это была чужая ночь, чужой мир и, наверное, чужая женщина… Но для Коршунова сейчас это не имело ровно никакого значения. Да и кто придал бы значение такой ерунде на его месте?
Травстила сунул в жерло плавильни остывший наполовину выкованный серп, несколько раз качнул мехи. Мысли кузнеца неотступно возвращались к пришельцам.
Перед глазами стояло вместилище, его нутро, скупо освещенное мертвенным светом.
Кто же они такие, эти чужаки? И откуда? Ромляне?
Нет, не могут они быть ромлянами. Травстила немало повидал вещей ромлянской работы. Иные они. И не сказать, в чем они иные, а только одно он, Травстила, может сказать – не ромлянской работы вместилище. Опять-таки, никто и слыхом не слыхивал, чтобы ромляне в небе путешествовали.
Спору нет, многое ромляне могут. Но не это.
Хотя кто знает. Может, и научились. Ромляне умны, и много их. Вдруг да нашлась среди ромлян светлая голова.
Нет, чушь. Ромляне по-другому бы вместилище выковали. И железо у них другое.
Да еще и парус этот громадный из дивной ткани.
Зачем парус нужен, это ясно. Чтобы железное вместилище ветром по небу несло, как корабль – по морю. Только мал сей парус для настоящего полета. Видел Травстила, как падали чужаки. Лист древесный – и тот лучше летает.
Тогда вопрос, как чужаки на небеса сумели забраться? Вот в чем загвоздка. Видно, кто-то бросил вместилище вверх, где-то в краю далеком, и упало оно здесь.
Чужаки говорили – «Байконур». Травстила никогда не слышал этого слова. Может, так край прозывается, откуда чужаки родом?
Интересно у чужаков вместилище запечатывается. Хитро придумано. Хотя, если вдуматься, все просто. И ему, Травстиле, под силу такое сделать.
Ну, птицу железную можно заставить кричать. Но ведь это потешки детские. А вот зачем сучки внутри, которые шевелить можно, непонятно.
Наверняка есть во вместилище более важные сучки. Да и иных вещиц занятных там в изобилии. Только назад во вместилище чужакам не улететь. Нечем вместилищу летать, волшебством разве? Да и не своим хотением они, похоже, здесь оказались. Может, спьяну? Эк их шатало, когда наружу вылезли.
Своим ли хотением иль нет они в село попали, а засиживаться долго не будут. Что им тут сидеть? Чужаки или в бург пойдут, или в свои края отправятся, коли их сюда случайным ветром занесло. Как семечко. А может, и есть вместилище сие – железное семечко, из которого чужаки произросли? Вряд ли. Не припомнит Травстила, чтобы ветер в здешние края семечки с чужаками приносил. Не слыхал никогда, чтобы боги вот так с неба падали. Или люди… Кузнец усмехнулся. Чего только на свете не бывает. И не поверишь, а вот оно, перед тобой.
Непонятно только, как с пришельцами обходиться. Да им и самим непонятно. Бродят по селу, не знают, куда себя приткнуть, на берегу в потешки воинские играют.
Нечего им в селе делать. Значит, скоро в бург уйдут. И чем скорее, тем лучше.
А когда уйдут чужаки восвояси, тогда можно и о вместилище подумать. Волов подогнать, глядишь, и удастся из болота на твердую землю его вытащить. А там и разобраться можно будет. Может, и польза от этого всем выйдет. Там, откуда чужаки родом, много чего напридумывать успели, по всему видать. И еще любопытно было бы с самими чужаками потолковать, да как с ними потолкуешь, если языка людского не разумеют? Пальцами много ли покажешь в таком хитром деле, как Травстилино. А все-таки – любопытно…
Когда Алафрида проснулась, чужого бога рядом не было.
Алафрида села на лавке, огляделась.
Чужой бог был добр к ней. Это очень хорошо, что он выбрал ее, а не Рагнасвинту. Старший бог сильнее. И по справедливости выбрал старшую из двоих, потому что старше дочь Хундилы-старосты, чем дочь пришлеца из бурга. А теперь, под покровительством старшего бога, еще более усилится род Хундилы.
Алафрида сделала все, чтобы понравиться чужому богу. Она пыталась объяснить ему, что почетно родство с родом Хундилы. Когда в бурге мирный вождь собирает большой тинг, слово Хундилы-старейшины значит многое.
Алафрида не знала, понял ли ее чужой бог. Это ничего. Если не понял сейчас, то поймет потом.
Вот только… Утренний дар. Чужой бог хотел дать кусок небесного паруса. И сказал: вот тебе, Алафрида, утренний дар. Так она поняла.
Одно плохо. Алафрида хотела красный кусок. Красный – это красиво. А бог дал ей белый. Белый – это цвет снега. Цвет снега – цвет смерти.
Алафрида не взяла дар. Показала, что хочет другой кусок – красный. И бог забрал подарок, а нового не поднес.
Неужели чужой бог дал ей понять, что она, Алафрида, умрет?
Нет, он же бог. Как он захочет, так и будет. Но только она, Алафрида, теперь имеет власть над богом. Чужой бог алчет ее, он это недвусмысленно дал понять.
Алафрида заплела волосы, подумала немного и решила: вот вернется старший чужой, нет, не чужой – ее, бог, и Алафрида попросит еще раз утренний дар – алый отрез небесного паруса. Как это красиво!
Некоторое время она представляла, как, гордо выпрямившись и выпятив губу, как делает мать, когда полагает себя оскорбленной, Алафрида протянет руку и потребует у бога дар…
Нет, конечно, она не осмелится. Уж больно грозен бог. Этой ночью он показал, насколько властен над телом Алафриды. По его воле она испытала великую радость. Она знала, как бывает, когда соединяются мужчина и женщина. Она многажды видела и слышала это: как же иначе, если весь ее род спит в одном доме? Но с богом было не так. Страшный бог совсем измучил ее радостью. Сначала она боялась, и все у нее сжималось от страха, как от холода. Но бог коснулся ее лона небесной амброй и дал ей глотнуть огненной влаги, от которой горло ее сначала объяло пламя, а потом грудь наполнилась солнечным теплом. И бог взял ее и дарил ей радость, пока ее силы не иссякли и она не стала просить бога, чтобы тот перестал. Но бог не понимал ее или не желал понять, и Алафрида совсем истаяла и ничего от нее не осталось, кроме бога у нее внутри…