– Ты помнишь, Серега, – сказал я Акимову, сидевшему у стола с остывающим чайником, – во ВГИКе нам по истории кино показывали фильм «Мотылек» со Стивеном Маккуином и молодым Дастином Хоффманом? Он был сделан по мемуарам французского каторжанина, заключенного в тюрьме во Французской Гвинее. И там есть один эпизод, который врезался мне в память. Этот француз месяцами сидит, как Иткинд, в каменной одиночке, получая лишь кусок черного хлеба на весь день. И – как Иткинд! – не съедает этот хлеб утром, а делит его на части, чтобы продержаться на этом хлебе весь день. Конечно, он не был скульптором и не лепил из этого хлеба фигурки, у него была другая страсть, которая помогла ему выжить, – мечта о побеге и мести французскому прокурору, который послал его на каторгу. Этот фильм прошел по всему миру, его посмотрели сотни миллионов зрителей, критики сравнивали того каторжанина с графом Монте-Кристо. Исаак Иткинд прошел сквозь те же испытания, что и тот «Мотылек», но не в тропиках Французской Гвинеи, а в сибирских и казахских лагерях. Он попал на эту каторгу не молодым здоровяком, как тот француз, а шестидесятишестилетним. Выжить и победить КГБ ему помогли не мечты о побеге и мести, а его призвание. Практически все эти тридцать лет он так и был в побеге от них – от следователей, от палачей, от страха, от сталинского террора. Он был свободен – от социализма, тоталитаризма, сталинизма. Он бежал от них к куску хлеба, из которого мог лепить, к коряге и пню, из которых он создавал скульптуры, живя даже под землей, как крот…
– А теперь в Алма-Ате мне снова стало совсем хорошо жить, – говорил Иткинд моему отцу, сидя в валенках и телогрейке в холодном бомбоубежище – своей «мастерской». – У меня теперь много дерева, вы видите? И много работы придумано. Ко мне приходит молодежь, смотрит, как я работаю. И ко мне приходят евреи из синагоги, и я диктую им на идише свою книгу. Книгу о смысле жизни. Ведь в жизни во всем есть смысл. Например, когда у женщины рождается ребенок, у нее появляется молоко, правда? Ни раньше, ни позже. Все в природе имеет свой смысл и все правильно придумано. И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать свое дело – в лагере, в тюрьме, все равно. Тогда он живет – это тоже природой придумано. Или – Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад. Думаю, что когда попаду на небо, меня отправят в рай – ведь там много обнаженной натуры и райского дерева, и я смогу там работать…
– Блин! – сказал Серега Акимов, когда я закончил свое художественное выступление и устало уселся на шконке. – Давай сделаем этот фильм!
– Какой фильм?
– Ну какой! Об Иткинде! Это же ох… офигительный сюжет! Великий скульптор всю жизнь – даже в Крестах, в лагере, в норе под землей – видит свою любовь и лепит ее, двадцатишестилетнюю, даже тогда, когда ему уже девяносто лет!
Я удивленно и каким-то новым взглядом посмотрел на Серегу:
– Старик, а ты становишься режиссером…
– Иди в жопу! – сказал он, не стесняясь даже двух докторов физико-математических наук. – У него роман с этой журналисткой был, когда он дружил с Горьким, Маяковским, Есениным, Шагалом! Ты представляешь, как я это сниму?! «Полночь в Париже» Вуди Аллена видел? Я лучше сниму! Москва двадцатых годов, эта юная журналистка-красавица – Маша Климова в такой широкой соломенной шляпе и белой блузе, с длинным мундштуком и папироской, ходит по его выставке среди скульптур, а потом подходит к нему и говорит: «Я хочу вам позировать!» И приходит к нему в мастерскую… А? Ты напишешь сценарий?
Я усмехнулся: двадцатилетняя Маша Климова уже не только Наталья Горбаневская, но и муза Исаака Иткинда…
– Сережа, – сказал я, – look around! Мы в СИЗО.
– Fuck it! – неожиданно ответил он по-английски. – Я уже вижу этот фильм, и я его сниму! И Машу в нем сниму! И через весь фильм, от эпизода к эпизоду – руки Иткинда, которые мнут глину или стучат молотком по резцу. Сначала молодые, потом все старше, а потом руки столетнего старика, которые все равно лепят «Весну»! Это же охренеть можно! Мы «Оскара» схватим!
– И ты найдешь деньги на этот фильм?
Серега сразу сник:
– Н-да… Деньги на такой фильм никто не даст…
– Казахи дадут, – вдруг сказал Гольдман.
Вся камера удивленно посмотрела на него.
– Очень просто, – сказал Гольдман. – Казахи спасли великого еврейского скульптора! Значит, это казахско-израильский фильм! Нужно выйти на Назарбаева и Машкевича, казахского олигарха. Если меня выпустят отсюда живым, я вам это устрою в два счета!
– Да не выйдешь ты отсюда никогда! – вдруг грубо сказал ему Серега Акимов.
– Это еще почему? – изумился Гольдман.
– Потому что это ты думаешь, что отсюда, со шконки, воюешь с олигархом. А он с тобой не воюет, ты для него ничто. Ты хочешь слупить с него лимон? А ты знаешь, что даже за сотую долю этого лимона нас всех тут можно удавить, как клопов?
Я поразился такой экономической осведомленности Акимова и подумал: «Вот тебе и кинооператор!..»
– А если я выйду, – перебил мои мысли один из бизнесменов, бывший хозяин компании ООО «Ямал-Пушнина», – я сам дам вам деньги. Только на другой фильм, по другому сюжету.
– Про вас, что ли? – спросил его Серега.
– Нет, не про меня. Но сюжет не хуже, чем вы рассказали.
– Стойте! – сказал Гольдман. – Тюремные байки – это хорошо, «тискать романы» – это тюремная традиция. Сервантес в тюрьме написал «Дон Кихота», а Штильмарк – «Наследник из Калькутты». Но даже в театре бывает антракт, чтобы люди могли пописать. Давайте чай пить. Я уже три раз кипятил чайник, хотя кипяченую воду второй раз кипятить вредно.
Он разлил по металлическим кружкам заварку из термоса, бизнесмены и доктора наук выложили из шкафчика на стол свои припасы не только сладкого, но и копченостей в нарезке. И мы, не ожидая вечерней тюремной баланды, стали ужинать тем, чем, как говорится, воля через вертухаев послала. Посасывая подсохший испанский Кабанос, я думал: «Если Маша Климова будет играть возлюбленную Исаака Иткинда, то кого в этом фильме сыграет моя Алена? Или не нужно так уж бесповоротно втягивать ее в кино? Ведь когда мы с ней летали в 1968 год и обедали, как я уже рассказывал в “Лобном месте”, в ресторане Дома кино, она сама сказала: “Во-первых, я никакая не актриса. Я пришла на ваши кинопробы с подругой, как группа поддержки. А вы ее полчаса промучили и не утвердили. И тогда я разозлилась, навертела себе халу на голове и зашла на пробу”. “А во-вторых?” – спросил я тогда. “А во-вторых, я простой врач-психиатр, работаю на Пироговке в клинике Академии медицинских наук”. Так, может, и оставить ее психиатром? Любая актриса, если у нее нет мужа-режиссера, который только ее и снимает, – жертва изнурительных ожиданий следующей роли. Даже великая Гурченко после оглушительного успеха “Карнавальной ночи” свою следующую звездную роль ждала четырнадцать лет! Хотя…»
Я вспомнил кинопробу Алены на следователя Акимову, Серегину бабку. Это было гениально с первой секунды, мне кажется, я в нее уже тогда…