В совершенстве владеет кроме русского языка французским и немецким. Холост. Предан идее великой монархической России.
* * *
В доме было пусто, Гипенрейтеры вывезли все, кроме огромной полуразвалившейся двухспальной кровати. Стол Алекс накрыл на широком подоконнике, выставив две банки тушенки, буханку хлеба, кусок сала и головку свежего чеснока. «Эстонцы», тихо переговариваясь по-немецки, извлекли из своих запасов круг брауншвейгской колбасы и сыр в красной оболочке.
Алекс растопил плиту и вывернул на сковородку со сломанной ручкой обе банки тушенки, поставил чайник.
— Так значит, Саня, мы с тобой и тезки, и земляки… — задумчиво изрек Алекс.
— Ты что, тоже из Севастополя?
— Нет, я родился здесь — во времена Российской империи так же, как и ты. Вот мы и земляки.
— Так, наверное, еще и годки? Ты с какого?
— С ноль девятого.
— Надо же! И я с ноль девятого!
— Тезки, земляки, годки! Такое дело неплохо бы и отметить! — Саня-«бригадир» достал из нагрудного кармана плоскую стальную фляжечку с водкой. — Ну, давай по маленькой. За знакомство!
— И за удачу нашего небезнадежного дела!
«Эстонцы» принюхались, но им не налили.
После завтрака Алекс приволок откуда-то старый чемодан, тоже, как и сковорода, без ручки. Он открыл его и извлек новенькую суконную командирскую гимнастерку с капитанскими «шпалами» в малиновых петлицах.
— Твой размерчик?
— Убери ее! — передернул плечами Саня. — Видеть не могу это большевистское убожество. Надо же так поглумиться над русским мундиром! Мой отец носил золотые погоны. Я — юнкерские в Галлиполи. И до нас вся русская армия двести лет погоны носила. А эти — все прахом пустили!
— Да ладно, не переживай! Снявши голову, по погонам не плачут. Тем более тебе всего один день и ходить в этом. Примерь! Все должно быть чин-чинарем! Чтоб никто ни к чему придраться не смог. Сам знаешь, как на мелочах люди горят…
Алекс еще раз пристальным взглядом оглядел командирскую гимнастерку.
— Ненавижу комиссаров! — Синягин сжал кулаки так, что побелели пальцы. — У меня отец под Нарвой к ним в лапы попал… Те, кто выжил, рассказали: они ему в погоны, в плечи, значит, ковочные гвозди забивали — по числу звездочек. Папа поручиком был, командиром роты… Три гвоздя в одно плечо, три — в другое. А он только губы кусал в кровь… Не-на-ви-жу!!! Увижу комиссара — пулю пожалею, даже нож марать не буду. Руками задушу! Вот так вот — возьму и задуш-ш-шу!
Лицо Синягина исказила гримаса ненависти. Он пошевелил напряженными сильными пальцами, и было видно — задушит.
Алекс протянул ему мензурку:
— На, выпей! Успокойся. В нашем деле нужна холодная голова.
— Сам знаю… — вздохнул Александр. — Извини, увлекся… Я умею держать себя в узде. Если надо… Мне еще вот что обидно. У меня в этом году христолетие, а я еще ничего для России толком не сделал.
— Что такое — христолетие? Праздник?
— Нет. Ну, 33 года мне стукнет, как Христу… Христос-то в этом возрасте на распятие пошел за нас, грешных… Как ты думаешь, если война начнется — а она вот-вот начнется — поднимутся русские люди на Сталина с его комиссарской камарильей?
— Кто вас знает? Странный вы народ — русские.
— А ты что — не русский? — опешил Синягин.
— Я-то? — усмехнулся Алекс. — У меня отец наполовину немец, наполовину голландец, мать — наполовину украинка, наполовину чешка… Правда, в доме по-русски говорили.
— Ну, все равно — на пятьдесят процентов славянин. А фамилия как?
— Фамилия — фон Висинг.
— А, — махнул рукой «бригадир», — Фонвизин тоже был «фоном», а в историю вошел как великий русский писатель.
— Ладно, хватит о писателях! О деле поговорим. Давай еще раз сверим планы. На тебе электростанция. Вечером сходим — покажу, где она находится. Я с хлопцами уеду столбы валить. Вон во дворе мотоцикл стоит — вчера купил. Списанный правда, но движок пашет.
Синягин выглянул в окно — в углу дворика стоял мотоцикл с коляской, выкрашенный в защитный цвет.
— Советский?
— Ну не немецкий же!
— Как охраняется электростанция?
— Ее охраняют вохровцы.
— Это что еще за птицы?
— ВОХР — военизированная охрана. Деды с берданками, но в фуражках и при петлицах. Однако не военные, а городского подчинения. Караул — три человека. Один спит, другой бдит, а третий водку пьет. С ними проблем не будет. Я придумал, как их с вахты снять. У тебя форма энкавэдэшная. Подъедем в караулку, и ты им скажешь, что ввиду напряженного положения охрану электростанции будут нести войска НКВД и что они свободны.
— И что — уйдут?
— С радостью! Заберешь у них постовую ведомость под расписку — для проформы. И действуй как знаешь.
— А если не уйдут?
— Уйдут. Здесь с НКВД не спорят и не торгуются. Станция тепловая, работает на местном торфе. Три генератора немецкой постройки. Один в ремонте, другой в резерве. Так что работает только один.
— А тот, что в резерве? Его же можно пустить?
— Тот, что в резерве, сгорел еще при поляках. Он только числится резервным… Сигнал о начале действий может прийти в любой момент. Если меня часом не будет дома, примешь ты. Приедет с телеграфа нарочный — наш человек — привезет телеграмму на имя бывшего хозяина дома.
— На чем приедет?
— На ровере, на велосипеде…Текст такой: «Почему не пишешь? Вызываю на переговорный пункт сегодня в такое-то время. Соня». С этого часа и начинаем работать. Я буду стараться быть с вами, но на всякий случай… У меня делов тоже будь здоров! И на одно из них прямо сейчас поедем.
— Что за дело?
— Каплички придорожные бить.
— На охоту, что ли? — не понял Синягин.
— Та еще охота… — усмехнулся Алекс. — Каплички — это католические часовенки, на перекрестках стоят, на околицах. Мы уже запустили слух, что пьяные «совдепы» крушат кресты и каплицы. Польское население остро реагируют. Оно и так от Советов не в восторге. Плеснем маслица в огонь. Пусть горит у них под ногами наша земля!
На редакционном совещании Сергей Лобов сидел сзади Ирины и мог незаметно любоваться ее воистину лебединой шеей, мочками ушей, в которых посверкивали крохотные аметисты, а главное — великолепным темно-каштановыми волосами, свитыми в баранчики. Один из завитков на ее шее нависал над кружевным воротничком и походил на по-испански перевернутый знак вопроса… Этот кружевной воротничок делал Ирину похожей на гимназистку. Гимназисток Сергей видел только на фото из маминого альбома, а что касается испанской грамматики, то это была дань его юношескому тогда порыву — ехать добровольцем в Испанию и сражаться там против фашистов. В Испанию его не пустили — годков не хватило, а вот в Финляндию угодил, сам того не желая…