Я не стал рисковать и полагаться на его парикмахерские способности. Пусть уж «выбреет» начисто.
Можешь стряхнуть.
Я провёл ладонью по лицу — на пол посыпались мелкие волосы, словно из открывшейся электробритвы.
Подбери. Проведи по ним ладонью. Мне необходим эластин… — вяло попросил куалькуа.
Помедлив, я сгрёб в кучку остатки своей бороды и накрыл ладонью. Пусть ест. Он союзник. И у него свои потребности.
Я мог бы поглотить их сквозь тело, но ты бы почувствовал неприятные ощущения.
Странно.
Очень странно.
Никогда — даже на краю гибели — куалькуа не отличался предупредительностью. Либо мой амебоподобный друг исправляется, либо…
Что с тобой?
Он молчал. Ладонь подрагивала — симбионт питался. Наверное, он сейчас стянул большую часть тела в руку.
Но вряд ли это помеха для разговора!
— Когда я ем, я глух и нем… Эй, дружок, к тебе не относится это детское правило! — негромко сказал я.
Я в порядке.
Ложь.
Куалькуа молчал.
Мечта шизофреника — разговаривать с самим собой. И я не намерен отказываться от права получать ответы!
Я боюсь…
Голос в моём сознании был тих, едва уловим. Шёпот.
Что?
Я — боюсь.
Убрав руку с безупречно вычищенного пола, я постоял, глядясь в зеркало. А не наблюдают ли за мной сквозь стекло?.. Чушь. Это уж точно чушь.
Чего ты боишься, куалькуа? — ласково, как ребёнка, спросил я. — Тебя ведь не страшит смерть. Или…
Догадка была потрясающе правдоподобной!
Ты утратил связь со своей расой? Ты теперь один?
Какой шок, наверное, он испытал! Быть частью целого — и вдруг оказаться отрезанным от мира!
Не надо сочувствия. Ты ошибаешься. Если часть меня станет функционировать автономно — она не удержит разум и погибнет. И ты бы при этом погиб.
Жалость моментально сменилась ужасом и ненавистью. Значит — куалькуа допускал такую возможность? И если бы при полёте к Ядру связь прервалась — обезумевшая амёба разнесла бы моё тело изнутри?
Да. Прости. Но вероятность такого исхода минимальна. То, что связывает меня воедино, — невозможно экранировать.
Я поймал себя на том, что скрюченные пальцы до боли впились в грудь. Найти, нащупать, выдрать комок чужой плоти…
Успокойся…
— Что тебе надо? Почему ты боишься? — закричал я. — Говори! Я имею право знать!
Врата.
Я замолчал. Кажется, он решил рассказать… Часто-часто колотилось сердце.
Когда мы вошли во Врата… Это было ошибкой.
Почему?
Я…
Пауза. Неужели это почти всемогущее существо испытывает сложности с объяснениями? В его распоряжении — сознание такой мощи, какое и не снилось прочим расам. Он ведь и соврать может так ловко, что я никогда не почувствую фальши. Мы не просто на разных ступенях развития, между нами непредставимая бездна.
Я не буду лгать. Я никогда этого не делаю. Я либо молчу, либо говорю. Трудности с формулировкой.
— Ты уж постарайся, — попросил я. — И я постараюсь.
Когда ты вошёл во Врата, это было не переносом тебя в пространстве, как поступает раса Геометров.
— Так.
Это было… я предупреждал о трудностях формулирования. Когда ты вошёл — это было постижение. Нечто постигло тебя. Вот так…
Ощущение оказалось непередаваемым. Будто я издал крик — беззвучный вопль, вместивший в себя всё, от смутных детских воспоминаний до бритья с помощью куалькуа. На какой-то миг я вспомнил такие вещи, которые давным-давно укрыла милосердная злодейка память. То, что рад был вспомнить. То, что я вспоминать бы не хотел…
Рухнув на пол, больно отбив колени, я жадно втягивал воздух. Нет…
Всё — большое. Очень большое. Мир для великанов. Вот один из них стоит надо мной и протягивает руки.
— Пойдёшь со мной?
Кажется — я думаю. Даже трудно понять о чём, мысли неправильные, непривычные — я думаю не словами, а образами, клочками эмоций, ярких и простых. Видимо, хочу пойти. Очень сильно. До рёва. Вот только сказать боюсь. Или стесняюсь. Потому поступаю проще — одной ладошкой хватаюсь за протянутую руку, а другой — за ногу женщины в халате, стоящей рядом. У неё морщинистое, старое уже лицо, в глазах слезинки, но она улыбается. Словно рада за меня. Она хорошая, я её очень люблю. Только ещё больше хочу пойти с тем, кто протянул мне руку. Да я с ним и пойду, никуда не денусь. Когда большие чего-то хотят, можно плакать, прятаться, всё равно будет по-ихнему. Так всегда бывает…
Пол вроде тоже бумажный. А всё равно холодный… и твёрдый…
Какой ты был тогда молодой, дед. Я тебя помню уже другим. Как сильно ты сдал. Неужели из-за малыша, свалившегося на голову в шестьдесят лет?
«В апреле 1661 г. два иезуита, австриец Иоганн Грюбер и бельгиец Алъбер Орвиль, направились сухим путём из Пекина в Рим с тайным поручением…»
Зазвонил телефон. Не отрываясь от книжки, я схватил трубку, надавил кнопку.
— Алло!
— Петь?
У меня сразу ёкнуло в груди.
— Ром?
— Ага. Ты… что делаешь?
Я поджал ноги, втягиваясь в кресло. Отпихнул книжку.
— Ничего. Книжку читаю.
— Интересную? — помолчав, спросил Ромка.
— Угу. Про путешествия.
Нет, неправда, не мог он мне позвонить! Это он был прав, а я — нет. Мне надо было мириться и звонить Ромке и сопеть в трубку, стараясь забыть, что расквасил нос своему лучшему… что там лучшему — единственному другу!
— Хочешь почитать? — завопил я. — Заходи! Или вместе почитаем!
— Не, я не могу. — Ромка чуть повеселел. — Тут… понимаешь… мы с Данилой собрались…
Он понизил голос:
— В тот подвал забраться! Пошли? Данила говорит, что надо втроём…
Как будто больше некому было позвонить! Да знаю я, знаю, я сам хочу помириться!
— Давай! Только завтра!