Тангейзер улыбнулся ему, но такой улыбкой, из-за которой Орланду снова встревожился.
— Однако как ни упрямы мужчины, мальчишки, хоть в это даже трудно поверить, еще упрямее.
Орланду вздрогнул, страх вернулся; он понял, что спор еще далек от завершения. Он попытался сменить тему.
— А где твой отец? — спросил он с наигранным любопытством.
Тангейзер усмехнулся грубости такого хода. Он положил почерневший от огня шлем на угли и сменил молоток на более легкий.
— Мой отец очень далеко, молю только, чтобы мир его души как можно реже нарушали воспоминания обо мне. Но тебе не отвертеться. Я ринулся в этот водоворот по одной-единственной причине, и не для того, чтобы умереть, — ни за Иисуса Христа, ни за Крестителя, ни за Религию, ни за кого еще. Я приехал сюда, чтобы отвезти тебя обратно в Эль-Борго.
— Ты приехал за мной? — спросил Орланду.
Тангейзер кивнул.
— Но почему?
— Я задавал себе этот вопрос множество раз и находил на него множество различных ответов, и ни один из них меня не устраивает. К тому же в данный момент «почему» уже не имеет значения. Де Медран умер вчера, так же как и Пеппе де Руво. Миранда получил пулю в грудь. Ле Маса обожгло греческим огнем. И опять-таки существует множество причин тому, что это случилось, но сейчас все они неважны. Ты поплывешь обратно в Эль-Борго не потому, что я приказываю тебе, а потому, что я тебя прошу. Иди в Английский оберж. Ты сможешь служить Борсу и леди Карле, пока я не вернусь.
— Но как же ты вернешься? Этим вечером лодки снова были расстреляны в щепы, и ты, хоть я и не хочу об этом говорить, не умеешь плавать.
Тангейзер вынул шлем из огня, нахмурился, засыпал его золой, чтобы остудить.
— У меня есть свой способ выбраться отсюда, но для тебя он не годится. Делай, как я сказал. Уходи.
Орланду чувствовал, как глаза наливаются слезами, тоска сжала ему горло так невыносимо больно, что он даже не помнил, испытывал ли когда-нибудь такую боль. Его захлестнули горе и страх, которые снова обратились в слепой ужас. Он может потерять Тангейзера навсегда. А до сих пор ему нечего было терять. Без Тангейзера было… как? Дни, проведенные в его обществе, несмотря на смертельную усталость и безумие, были самыми драгоценными днями в его жизни. Наполненными смыслом. Бесценными. До Тангейзера не было ничего. Все, что он мог вспомнить, — пустота. Оказаться изгнанным, вернуться снова в пустоту казалось хуже, чем умереть. Тангейзер взял его за плечи и присел, чтобы их лица находились на одном уровне. Глаза, которые смотрели на него, улыбались ему с таким дружелюбием, теперь глядели на Орланду из тени, в которой не было ничего, кроме двух голубых камешков.
— Ты нужен мне в Эль-Борго. Здесь тебе нет места. Я не хочу, чтобы ты оставался здесь.
Тангейзер оттолкнул его и отвернулся к горну.
— Теперь иди.
Орланду подавил слезы, и дикая ярость захватила его. Слова и мысли были позабыты в гуще эмоций, сдавивших грудь. Он развернулся, выбежал из кузницы во двор. Он бежал, и рыдания вырывались у него из горла. Он пробежал через внутренний двор, через боковые ворота, вниз по каменным ступеням к причалу. Пара стражников дремала на ступеньках. Они поглядели на него с тем совершенным безразличием, которое сопутствует смертельной усталости. Орланду отдышался и постоял, глядя в воду под ногами.
Одна мысль выплыла на поверхность из хаоса. Он сбросил сапоги, штаны и рубаху. Нырнул в воду гавани. Он помнил место. Четыре раза он нырял на дно, на двенадцать футов глубины, скреб пальцами камни, пока хватало дыхания, и всплывал с пустыми руками, чтобы глотнуть воздуха. В следующее погружение он нашел его сразу. Оттолкнувшись от дна, Орланду выбрался на набережную со шлемом Тангейзера в руке.
Он сидел, держа шлем на коленях, отчищая его от грязи и водорослей мокрой рубахой. Если он должен уйти, он хотя бы сделает что-нибудь, что заставит Тангейзера улыбнуться, чем он сможет гордиться. Что-нибудь, что прогонит воспоминание о тех глазах, холодных как камни. И о детских слезах, жгущих его глаза. Когда он начистил сталь так, что она ярко заблестела в свете луны, он замер, внезапно осененный пониманием, и все внутри его перевернулось.
Он, Орланду, и есть тот ребенок, которого ищет графиня.
А Тангейзер у нее на службе. Ему нет дела до Религии. И до Христа. И до него тоже. Орланду не больше чем товар, то, что можно продать и забыть, вечная пешка в чужих играх, какой он был всегда. Так было с того дня, когда он родился. Сам по себе он ничего не значил. Волна ярости вернулась и затопила его.
Орланду натянул штаны и не по размеру большие сапоги. Когда звук молотка донесся до его ушей, он понял, что уже вернулся в кузницу, хотя совершенно не помнил, как прошел все расстояние до нее. Он едва дышал, но не запыхавшись от бега, а стиснутый гневом и болью в сердце, от которой разрывалась грудь. Тангейзер поднял голову от наковальни, увидел его лицо и заморгал.
Орланду кинул шлем. Тот покатился по плиткам пола к ногам Тангейзера.
Орланду пересилил жжение в глазах и сказал:
— Я больше не служу тебе. И я остаюсь здесь, потому что я свободен, я умру как мужчина, за Религию.
Он не ждал ответа. Его гнев уже проходил, и вместо него пришло невыносимое желание броситься в объятия Тангейзера. Орланду выбежал, чтобы не выдать своего смятения. На улице он сел, привалившись к стене, обхватил руками колени и попробовал вернуться к тому состоянию, в каком пребывал, пока все это не началось. Пока Тангейзер не замахал ему с другой стороны поля, заваленного мертвецами. Пока он не узнал мук любви. Леди Карла его мать? Он не верил этому. Его мать была шлюха, Бокканера тысячу раз сообщал ему об этом, сопровождая слова пинками. Когда разгорелась заря, через двор к церкви потянулись рыцари. Орланду услышал, как молоток Тангейзера снова застучал, и он ощутил себя брошенным.
Августин Виньерон остановился, проходя мимо. Посмотрел на него сверху вниз.
— Ступай в церковь, мальчик, облегчи свою скорбь, — сказал Виньерон. — Сейчас Троицкая неделя.
* * *
Четверг, 21 июня 1565 года — праздник Тела Христова
Эль-Борго — форт Сент-Эльмо
Сегодня предрассветная тьма казалась особенно непроницаемой, особенно мрачной, только ее звучные обещания были нарушены, и солнце, когда взошло, оказалось бледным, болезненным и изнуренным. Или же, думала Карла, все это просто заклятие, наложенное тысячами угрюмых сердец, которые пытались воодушевиться ради праздника, омраченного злым роком. Она с трудом разбудила Ампаро, одела ее, словно ребенка, поскольку та была теперь погружена в черную меланхолию и редко покидала постель. Борс тоже несколько очнулся от ступора, вызванного опиумом и вином; он пребывал в таком состоянии, скорее чтобы заглушить тоску, чем облегчить боль от заживающих ран. Тоска же Карлы, чувство вины за те несчастья, в какие она ввергла Тангейзера, была достаточно острой. Но кто-то должен был нести любовь Христа другим, и на это дело благословили ее. Она заставила Борса клятвенно пообещать, что он проследит, чтобы Ампаро приняла участие в крестном ходе, который мог бы помочь ей восстановить душевное равновесие. Потом Карла ушла, чтобы занять свое место в процессии, одетая в черное платье и черную вуаль.