Карла была приглашена отцом Лазаро идти из госпиталя вместе с братьями и теми ранеными, которые могли сами держаться на ногах. Не желая того, она сделалась в госпитале «Сакра Инфермерия» почитаемой фигурой. Ее молитвы и ее общества страстно желали увечные. Ее имя произносили в темные ночные часы. Если кто-нибудь, вопреки ожиданиям, выживал, это приписывали ее власти. Когда кто-нибудь умирал, держа ее за руку, никто не сомневался, что он тотчас же достигнет врат рая. Ничто из всего этого она не считала своей заслугой. Она знала, что всего лишь является проводником Божественной любви. Но именно в этом она находила наслаждение.
Всеобщее горе, охватившее город, было вызвано испытаниями, выпавшими на долю Сент-Эльмо: столь долгое сопротивление крепости считали чудом, и ее падения ожидали в любой час. Помощь, которую Гарсия Толедский, вице-король Сицилии, обещал к двадцатому числу, до сих пор не прибыла, и никто ее уже и не ждал. Все возносимые молитвы были за души, погибшие в крепости Святого Эльма, и за души, которые должны были скоро присоединиться к ним. С разрывающимся сердцем Карла молилась за Матиаса и его возвращение, за Орланду, своего сына, которого знала так мало и не успела узнать, но которого от этого любила не меньше.
* * *
Процессия по случаю праздника Тела Христова была настолько пышна, настолько удалось устроить горожанам в нынешних стесненных обстоятельствах. Кроме солдат на часах каждый христианин, способный идти сам или несомый товарищами, явился, чтобы принять участие. Улицы от стены до стены были заполнены потоком, текущим в сторону Сан-Лоренцо. Великий магистр возглавлял своих рыцарей, сопровождающих святое причастие — корпус Кристи, тело Христово, — в великолепной золотой дароносице, украшенной лилиями, и некоторые горожане даже плакали от умиления, что подобные цветы еще существуют в той пустыне, в которую обратился их мир. Высоко над процессией несли Филермскую икону Пресвятой Богородицы, украшенную алой тканью и жемчугом, и икону Марии Дамасской. Мужчины изображали, как демоны в ужасе бегут Божественного присутствия. Во главе процессии, предшествуя святой евхаристии, дети, одетые ангелами, пели «Панис Ангеликум», представляя небесный хор.
Время от времени крестный ход останавливался для окропления святой водой и благословения, и тогда пели «Тантум эрго сакраментум» Фомы Аквинского. Горели свечи, курился ладан, ребенок вел барашка за уздечку из алых лент. На хоругвях были изображения святой Катерины, святой Юлианы, Иоанна Крестителя и Девы Марии, Матери Всех Скорбящих. А братия из «Сакра Инфермерии» несла бесценный штандарт Родоса с изображением мадонны с младенцем: «Afflictis tu spes unica rebus». «Какие бы испытания ни постигли нас, ты наша единственная надежда».
Оркестры играли, церковные колокола звонили, пока турецкие осадные пушки грохотали над гаванью. К тому времени, когда процессия достигла площади Сан-Лоренцо, Божественное присутствие протекало через всех священным потоком, сердца их возрадовались, несмотря на все, что им пришлось пережить, и из всех двадцати тысяч не нашлось бы ни души, пожелавшей бы оказаться сейчас подальше от Мальты, потому что они знали: здесь, как ни в одном другом месте смертного, падшего мира, агнец Божий любит всех и каждого.
Возвращаясь с мессы, Карла заметила в толпе Ампаро. Тоска ушла из ее глаз, коже вернулся нормальный цвет, и ее тело снова было гибким, как у кошки, когда она пробиралась через толпу. Потом Ампаро ушла, а у Карлы стало легче на душе. Она отправилась в госпиталь помолиться о раненых, о Матиасе и своем сыне.
Праздник Тела Христова не отменял ежедневного ритуала в казематах для рабов. Тридцать второго раба-мусульманина, оказавшегося на осажденном острове, увели от товарищей — под скучающими взглядами палачей. Ему заткнули рот веревочным узлом, чтобы не слышать, как нехристь бормочет свои молитвы, и погнали по окраинным улицам, где не шла христианская процессия, втащили по ступеням в стене на виселицу бастиона Прованса, надели петлю ему на шею и проследили, как он умирает.
* * *
В дымящейся раковине Сент-Эльмо на другой стороне гавани Тангейзер обыскал все и нашел Орланду за работой вместе с командой мальтийских солдат. Они поднимали камни на место, закрывая брешь в западной стене. Жара была невыносима, а воздух черен от мух. Мальчик был раздет до пояса, потный и покрытый пылью. Когда Орланду сошел вниз по камням, Тангейзер поставил на булыжник, который тот собирался унести, горшок с айвовым вареньем. Орланду заморгал, словно прогоняя призрачное видение, затем выпрямился и взглянул на своего бывшего хозяина.
— Вот это, — сказал Тангейзер, имея в виду варенье, — самая желанная награда для целой компании. — Он махнул рукой. — Твои товарищи стали бы драться за него так же неистово, как они дерутся в проломе, если бы знали, что оно стоит здесь. Как насчет того, чтобы помочь мне прикончить его?
Орланду утер рот тыльной стороной ладони. Поглядел на варенье, ничего не говоря. Тангейзер взял горшок и подкинул его в воздух, руки Орланду взметнулись и схватили горшок раньше, чем тот успел разбиться. Тангейзер засмеялся, мальчик тоже криво улыбнулся.
— Идем, — сказал Тангейзер. — Мы уже достаточно дулись друг на друга, словно женщины. Утешайся тем, что еще ни один мужчина не продавал свою гордость дороже.
Пока турки без перерыва взрывали и бомбили со всех четырех сторон, Орланду день и ночь избегал общества Тангейзера. Было совершенно ясно, что он зализывает душевные раны, а его латинская кровь бурлит, подогреваемая придуманными им самим обидами. Тангейзер предоставил тяжкому труду остудить его запал. Он следил, чтобы с мальчиком ничего не случилось, и попросил кое-кого из знакомых делать то же самое. И вот сейчас Тангейзер повел его к кузнице, которую захватил в полное свое владение после гибели оружейника. Три дня, проведенные наедине с наковальней за полировкой и починкой доспехов, упоение вином ностальгии привели в порядок его внутренний мир. Самая важная новость с поля боя — карающий меч ислама, Драгут Раис, смертельно ранен в голову осколком ядра, выпущенного из крепости Святого Эльма, — пришла к нему, словно откуда-то издалека. Гибель истерзанного гарнизона Сент-Эльмо была уже близка. По его подсчетам, в конце этой недели Мустафа возьмет крепость. Значит, настало время заставить мальчишку убраться отсюда.
Тангейзер сварил последний кофе, и, пока каменные ядра долбили донжон у них над головой, обрушивая со сводов дожди штукатурки, они ели варенье деревянной ложкой и оба едва не стонали от удовольствия. Тангейзер не выспрашивал у мальчика, каковы его дальнейшие намерения, ибо Орланду уже поглотил культ смерти и намерения его были очевидны. Наоборот, это Орланду учинил ему допрос.
— Я тот мальчик, которого ты искал, родившийся в канун Дня всех святых, верно? — спросил Орланду.
— Да, ты, — подтвердил Тангейзер.
— Откуда ты знаешь?
— Это было записано священником, крестившим тебя, и подтверждено одним надежным человеком. Орланду Бокканера.
— Я отказался от имени Бокканера — он был свинья, а дети его — поросята. Он никогда не считал меня своим. Он продал меня, как мула, чтобы я скреб корабли. Я умру Орланду ди Борго. — Он посмотрел на Тангейзера, словно ожидая возражений.