— Мы выпьем бренди за ваше здоровье и побеседуем, — согласился Тангейзер. — Но предупреждаю, когда в трапезе участвует Борс, остальным достаются сущие крохи.
Кейки засмеялся. Борс вспыхнул. Тангейзер указал на детей, которые наблюдали за всеми этими переменами с изумлением.
— Окажи Борсу услугу, переведи им, пожалуйста.
* * *
В такие сложные времена, когда все оказались брошенными на произвол судьбы, радость от мелочей многократно увеличивалась; по этой причине Тангейзер возобновил традицию принимать по утрам ванну, отмокая в большой бочке на задах обержа. За время его отсутствия никто не подходил к бочке, это была приятная новость, учитывая спрятанный под ней опиумный клад, зато сама бочка была покрыта толстым слоем пыли, птичьего помета и слизи. Хватило бы дня, чтобы слить из нее оставшуюся воду, вычистить и заново наполнить, но он взял для этого двух рабов, занятых в бесконечных работах по восстановлению стены. Пара счастливчиков оценила, насколько щедр их хозяин и насколько легка работа. Он позволял им делать перерывы на молитву, он кормил их соленой рыбой и хлебом, не зараженным долгоносиками, и он знать не знал, что такое хлыст. Они обливались слезами, целовали ему ноги и хватали его за колени, когда он отправлял их обратно, а его при этом пронзило такое острое чувство вины, какого он не испытывал за все совершенные в последнее время убийства, тяжким грузом давившие на сердце. Бочка была прикрыта куском холстины, поскольку пыль была теперь постоянной составляющей жизни. Тангейзер снял холстину, снял с себя одежду и погрузился в бодрящую прохладу.
Он почти дремал, опустившись на корточки, сложив руки на груди, откинув голову на край бочки, и счастливо думал ни о чем; когда ему в лицо плеснула вода, он открыл глаза и увидел Ампаро, опускающуюся в ванну.
Ее груди исчезли под соленой водой раньше, чем он успел их рассмотреть, на поверхности остались только два блестящих полукружия, словно насмехающихся над его решением хранить целибат. Ее лицо и шея отливали темным золотом в свете солнца, и резкий контраст между ними и молочно-белой бледностью груди кружил ему голову. В бочке было не так много места, чтобы он мог избежать соприкосновения, даже если и собирался так поступить. Ее по-змеиному гладкие ноги скользнули, обхватывая его бедра и ягодицы — привычка, так же волнующая, как и ее грудь, только болван стал бы решать, что из этого лучше, — и она уселась ему на колени. Он чувствовал, как невидимые под водой соски касаются его груди. И сейчас же ощутил, как между ногами разрастается нечто, чему не в силах помешать что-либо в целом свете и о чем Ампаро вроде бы совершенно не подозревала.
— Это Борс отправил тебя сюда? — спросил он.
— Борс? — переспросила она, невинная, словно весеннее утро.
Он покачал головой, отметая эту тему. Тангейзер безуспешно пытался придумать, что ему сказать. Ампаро положила руки ему на плечи и задрожала от нетерпения. Он обхватил ее за талию. Изумительно. Он знал по опыту, что женщины проявляют большую ловкость, избегая близости, когда не желают ее, но горе тому мужчине, который попытается проделать то же самое, и не важно, какими высокими соображениями он руководствуется.
— В Испании, — сказала она, — мужчины берут копья и выходят сражаться с быками, ты знаешь об этом?
Вопрос застал его врасплох, но не больше, чем ее самовольное погружение в его ванну. Возможно, этот вопрос был вызван его вопиюще возбужденным состоянием.
— Ну конечно, — ответил он. — Я слышал, что Карл Пятый сам убивал быков в Вальядолиде.
Эти глубокие познания нисколько не впечатлили Ампаро.
Она продолжала:
— А ты знаешь, по каким признакам они находят подходящего для боя быка?
Его руки разгребали соленую воду.
— Не знаю. Но хотел бы узнать. Расскажи мне.
— Они собирают быков с finca [102] в огромные стада — пятьдесят быков, сто быков, чудовищная масса чудовищных зверей, — затем пастухи гонят их, хлещут кнутами, кричат, дразнят, пока все быки не делаются единым целым, единым разумом, единой душой, одним диким целеустремленным существом, несущимся сломя голову вперед, не разбирая дороги. Если им встретится на пути пропасть, они прыгнут в пропасть и погибнут все до единого. Если на пути встанет море, они бросятся в море и утонут, все как один.
Несмотря на мощный отвлекающий момент, Тангейзер обнаружил, что рассказ его захватил. Она сделала паузу и смотрела на него, пока не убедилась, что это действительно так. Тогда она продолжила:
— Но от этого громадного стада, от единого существа, несущегося в никуда по залитой закатным солнцем багровой равнине, наконец отделяется один бык. Один бык, который не побежит с остальными в никуда, в пропасть, в море. Он не боится погонщиков, не боится их кнутов. Он отделяет свое сердце, свой разум, свою душу от безумного бега большинства. Он бежит отдельно, он бежит сам по себе, туда, куда решит сам.
У Тангейзера перехватило дыхание при мысли о подобном зрелище, при мысли о подобном существе.
— Потрясающе, — произнес он. — Значит, он и есть тот бык, с которым будут сражаться.
Ампаро отрицательно покачала головой. Она придвинулась ближе, пригвоздила его к месту взглядом разноцветных глаз, и он осознал, что она далеко не заурядный рассказчик.
— Он может оказаться боевым быком, — сказал она. — Поэтому загонщики гонят его дальше, дальше в горы, подальше от его собратьев, прочь от всех быков, каких он знает. И они бросают его там, потерянного, одинокого, в незнакомой новой земле, а потом уходят. — Она вскинула руку к какому-то далекому горизонту.
И снова сделала паузу, глядя на него. Затем она отодвинулась назад.
— Через неделю загонщики возвращаются обратно, чтобы найти быка. Если он сделался худым, вялым и пугливым, если он бежит от них прочь, потому что боится, или же к ним, потому что ему одиноко, они тут же убивают его своими копьями и едят на ужин его мясо. — Ампаро улыбнулась. — Но если он сильный, лоснящийся и гордый, если ест много травы, стоит неподвижно, пристально глядя на них, сопит и гневно взбивает копытами пыль, будто они вторглись в царство, им не принадлежащее, где их не ждут, тогда они знают наверняка. — Она кивнула. — Тогда они знают наверняка, что вот он и есть боевой бык.
Тангейзер не знал, плакать ему или смеяться, но в любом случае это было бы выражением невыразимой радости. Он понял, что любит это необычное животное, неведомое, но живущее в глубине его сердца, он мысленно видел, как этот бык возвышается над ним. И казалось, даже там — в его собственном воображении — бык этот может опрокинуть и затоптать его, если он будет смотреть на него слишком долго.
— Удивительная история, — сказал Тангейзер. — У такого быка хватает силы духа, чтобы не жить — и не умирать — с остальным стадом. Подобным поведением он ставит себя в один ряд с теми, кто отмечен роком.