У каждого кавалериста-сипаха были как минимум две запасные лошади. В подражание Чингисхану, у Аббаса их было пять. Орланду не дозволялось приближаться к этой пятерке, поскольку они были лучшими скакунами во всей армии, зато он ухаживал за лошадьми более низкого ранга, и работа ему нравилась. По сравнению с кренгованием галер она была просто баловством. Недавно его еще научили чистить и подрезать лошадям копыта, и теперь он считал, что знаком со всеми тонкостями работы конюшего. Пока что для кавалерии не было места в бою, и Орланду был этому рад, потому что видел, на что способны копья. Животные страдают так же ужасно, как и люди. Он жалел, что Тангейзера нет рядом. Теперь, прежде чем облегчиться, он выковыривал из зада большое золотое кольцо — хранить его таким способом оказалось проще, чем он думал, — протирал его и надевал на палец, делая свои дела, и казалось, что Тангейзер где-то рядом.
Турки, как он обнаружил, были прекрасными людьми и почти такими же храбрыми, как сами рыцари. Аббас просто излучал благородство. А те анатолийские воины, за чьими лошадьми он ухаживал, угощали его миндальным печеньем, если он работал хорошо. Изредка, конечно, ему доставались тычки или подзатыльники, но ничего даже близко похожего на обычную для доков жестокость. Второй конюший, румелиец, немногим старше его, как-то попытался отобрать у него печенье, и Орланду едва не вышиб ему мозги конской подковой. После этого случая его больше не задевали, а главный конюший, серб по происхождению, даже одобрительно подмигнул ему. Он услышал, как прозвучало слово «девширим», [111] и задумался, что оно может означать. Как наставлял его Тангейзер, он старался вести себя с мужским достоинством и гордился собственными манерами. Он присоединялся к мусульманам, когда они молились, и подражал их позам. Он даже начал ощущать утешение, слушая призывы муэдзина. По ночам он молился Иисусу и Иоанну Крестителю, умоляя их не проклинать его за неверность. Но, что самое странное, во время самих молитв он не чувствовал, будто поступает нечестно по отношению к какой-нибудь из вер.
В общем, его новая жизнь была терпимой, и, ведя ее, он ощущал сильнее, чем когда-либо еще, что идет по стопам своего хозяина. Он становился «человеком мира». Мысль о берегах Стамбула теперь скорее волновала, а не пугала его. Если он и ощущал боль и сожаление, то только наблюдая кровопролитие, которое творилось внизу уже три дня и две ночи почти без перерывов. Остальные конюшие, так же как Орланду, наблюдали за схваткой со смешанными чувствами. Ни один из них не был по рождению турком. Албанцы, фракийцы, болгары, венгры и сербы. Каждый в глубине души испытывал ненависть к туркам и надеялся, что Религия победит, хотя, как и Орланду, ни один не высказывал этого вслух. Один серб указал на большое знамя с изображенной на нем красной рукой. Знамя вознеслось вверх вместе со штурмовой лестницей, прислоненной к стене форта Святого Михаила.
— Санджак Чедер, — произнес серб.
Санджак поклялся захватить форт Святого Михаила либо сложить голову, пытаясь сделать это. Орланду мысленно помолился за адмирала дель Монте. За спиной прозвучал грубый крик, и Орланду обернулся. Конюший звал его на работу. Орланду бросил последний взгляд на далекую битву. Турки лезли на стену громадной толпой.
* * *
Понедельник, 20 августа 1565 года
Конюшни великого магистра — Английский оберж
Испанка была прелестна. Мало кто из людей утонченных вкусов назвал бы ее хорошенькой — она обладала странной внешностью и странными манерами. Однако она излучала свой собственный непокорный свет, отличалась непредсказуемым характером, чувственностью движений и врожденной сладострастностью, первобытной, словно девственный лес. Людовико знал, что германец выбрал ее, и это знание распаляло его собственную похоть. Тангейзер был всем, чем не был он сам, антитезис всего, что он представлял и олицетворял. Вероотступник, преступник, вольнодумец, покровитель безбожников, мусульман и иудеев, человек, гордящийся тем, что погряз в корыстолюбии и грехе. Несмотря на все это, Людовико чувствовал, что они связаны друг с другом, что они братья-близнецы в своей противоположности, что они глядят друг на друга через темное зеркало.
Ампаро трудилась в широком проходе, тянущемся между двумя рядами разделенных перегородками стойл. Вокруг нее, в лучах света, падавшего из высоких окон, кружилась соломенная труха и пыль. Она чистила скребницей бока и ноги золотистого коня Тангейзера. На ней было зеленое, цвета листвы, платье, приобретшее в солнечном свете осенний оттенок, потрепанное и истершееся до прозрачности от долгой носки. Под платьем у нее не было ничего, как у уличной девки. На первый взгляд могло показаться, что она сплошь кожа да кости, словно борзая собака, но когда она работала скребницей, округлости ягодиц и грудей делались явственно различимыми, промокшая от пота ткань платья подчеркивала линию бедер, волосы ее завивались роскошными локонами, и Людовико решил, что она прекрасна.
Он стоял в дверях конюшни, там, где не было солнца, и довольно долго наблюдал за ней. Сильные запахи этого места бодрили, потому что сам он только что выбрался из пронзительной вони побоища, из возобновившейся битвы за форт Святого Михаила. Казалось странным, что экскременты лошадей гораздо менее омерзительны, чем экскременты людей, но это было так. Война заставляла производить дерьмо даже в большем количестве, чем кровь, и Людовико устал и от того и от другого.
Янычары атаковали этим утром в отместку за последнее отступление и почти сумели захватить рушащуюся крепость. Людовико, треснувшие ребра которого не давали ему нормально дышать, был отправлен в форт вместе с отрядом итальянцев и арагонцев по понтонному мосту. После нескольких часов бешеной резни среди потоков огня они двинулись в контрнаступление, и воины Санджака остались лежать мертвыми на поле, а уцелевшим пришлось отступить. Их никто не преследовал. Этот день форт Святого Михаила начал менее чем с семью сотнями защитников, среди которых не было ни одного уберегшегося от ранений, так что для преследования их было слишком мало. Хуже того, те, кто все еще оставался на ногах к концу битвы, не испытывали к этому ни малейшего желания.
После подобного зрелища понаблюдать за красивой девушкой, ухаживающей за лошадью, было само по себе достаточным поводом, чтобы прийти сюда, но у Людовико имелась иная цель. Пол в конюшне, на котором и без того уже не осталось ни пятнышка, скребла метлой сморщенная старая сицилийка, которая была несколькими дюймами короче, чем ее метла. Когда Людовико шагнул через порог, он поглядел на нее, старая карга согнулась в раболепном поклоне и отрицательно покачала головой. Он указал на дверь. Сицилийка заковыляла прочь. Людовико пошел по проходу, Ампаро обернулась через плечо, увидела его, замерла, затем распрямилась. Она успокаивающим жестом положила руку на льняную гриву коня, продолжая чистить его. Ампаро смотрела Людовико не в лицо, а куда-то в грудь, но без всякого испуга. На ее странном, лишенном симметричности лице не отражалось ни усталости, ни страха, и Людовико вдруг понял, что никто на Мальте не выглядит сейчас вот так, давно уже не выглядит. Любопытно, что за сила помогает ей сохранять подобную безмятежность. Один взгляд на нее поднял ему настроение. Людовико оценил вкус Тангейзера и его выбор. Он улыбнулся и склонил голову.