— А где старуха?
Ответил Понти:
— Мы не знаем.
— Это правда, что великий магистр мертв? — не удержался Тассо.
— Нет, — ответил Тангейзер. — Он готовит вам виселицу. И Людовико тоже.
Плечи их опали, как у людей, осознавших, что они поставили на кон все и проиграли.
— Сдавайтесь, — сказал Тангейзер, — и вам хотя бы позволят повидать перед смертью священника.
Мысли об адском огне было довольно для Тассо. Он бросил меч на пол.
— Я не пойду к дьяволу! — сказал он. — Бог еще может простить нас.
Понти завопил и бросился на Тангейзера, подняв меч. Тангейзер парировал его удар, шагнул в сторону и проткнул Понти ладонь у основания большого пальца — после чего заставил упасть на колени, ударив рукоятью меча. Тангейзер сделал шаг назад и встал, широко расставив ноги. Затем он развернулся от бедра, махнул мечом и одним ударом снес голову с плеч Понти.
Тангейзер двинулся к Тассо через лужу крови, и Тассо рванулся к двери. Тангейзер кинулся за ним, чтобы прикончить. Оба остановились, когда на пороге возник Гуллу Кейки. Он вел перед собой старуху-сицилийку, заломив ей руку за спину. Старуха увидела покойников и огромные лужи крови, заливавшие приемную. Она принялась жутко завывать. Во всю свою мочь. Тассо обернулся к Тангейзеру и развел в стороны пустые руки.
— Милосердие и священника товарищу по оружию! — взмолился он.
Тангейзер ударил его мечом под ребра, прямо в печень. Итальянец ответил ему скорбным взглядом. Тангейзер распорол его до бляхи на поясе, и тот упал к ногам старой карги. Потом Тангейзер убрал меч в ножны и схватил старуху за узел белых волос.
— Веди меня к Ампаро.
Она захлопнула беззубый рот, поджав губы. В лице ее дышала злоба, странная для иссохшей женщины, доживающей последние дни. У нее были маленькие глазки, которые блуждали из стороны в сторону от невыразимого ужаса. Тангейзер потащил ее, вопящую, и уронил лицом вниз в растекшиеся багровые лужи крови Понти и Ремигио. Она визжала и барахталась в крови, словно только что спустившаяся в ад душа. Старуха пыталась встать на ноги, но у нее не получалось, она снова и снова поскальзывалась, барахтаясь и катаясь в кровавой луже, словно перепуганная собака.
Тангейзер отвернулся и передал пистолет Гуллу Кейки.
— Борс где-то внизу. Его караулит тюремщик.
Гуллу взял пистолет и кивнул. Проходя через приемную, он захватил с собой меч Тассо. Тангейзер выдернул старуху из стынущей крови и погнал ее к лестнице. Она карабкалась по ступенькам, словно безумный черный паук, вздрагивая от вызванных страхом рыданий, отрыгивая комки желчи на свое замаранное платье, а Тангейзер не слышал в своем сознании даже легкого шепотка жалости. На верхней площадке лестницы стояла на полке горящая лампа. Тангейзер захватил ее с собой и толкнул старуху в спину. Она заковыляла вперед и, остановившись перед массивной дверью, протянула руку к шее и достала висящий на цепочке ключ. Старуха повернула его в замке и толкнула дверь, после чего упала на колени к ногам Тангейзера, принялась хватать его за щиколотки и что-то бормотать. И тогда он понял, что Людовико солгал ему и что он уже опоздал.
Тангейзер посмотрел сверху вниз на старуху. Ее лицо было багровой морщинистой маской.
Он спросил только:
— Кто?
— Анаклето! — взвыла старуха.
Он пинком загнал старую каргу в комнату, она заползла в угол, оставляя за собой мокрый след, и вцепилась в костяшки пальцев беззубыми челюстями.
Тангейзер вошел внутрь.
Лимонный свет зари проникал в комнату сквозь высоко расположенное окно и падал на кровать, где лежала Ампаро. Тангейзер поставил лампу и подошел ближе. Она была обнаженная, холодная, и кусок ткани, которым она была задушена, до сих пор туго охватывал ее шею. Тангейзер снял удавку. Ткань была шелковой, темно-красного, гранатового, оттенка, от нее на горле Ампаро не осталось никакого следа. Тангейзер увидел, что это платье Карлы. То платье, которое она взяла с собой по его просьбе. Тангейзер бросил его на пол. Он заметил на руках Ампаро синяки, которым было уже несколько дней, и тут же понял, что ее насиловали, снова и снова, все это время. Осознав это, он онемел и застыл. Он опустился на матрас, взял ее голову в свои руки. Волосы до сих пор были мягкие и гладкие. Ее кожа была белой, как жемчуг. Губы лишились цвета. Глаза были открыты, карий и серый, и оба затянуты пленкой смерти. Тангейзер не мог заставить себя закрыть их. Он провел рукой по ее левой щеке, нащупал вмятину в кости, которая каким-то непостижимым образом подчеркивала ее странную, ни с чем не сравнимую красоту. Коснулся ее рта. Из всех многих тысяч, погибших на этом проклятом берегу, у нее было самое чистое сердце. Она умерла в одиночестве, оскорбленная, без защитника, на которого она могла бы положиться… Онемение Тангейзера прошло, бескрайнее горе захлестнуло его, и на этот раз рядом не было Аббаса, чтобы заставить его сдержать слезы. Он не сумел защитить ее, и даже хуже того. Он не сумел набраться храбрости, чтобы любить ее так, как она того заслуживала. Любить так, как она любила его, несмотря на то что он не стоил такой любви. Любить так, как на самом деле он и любил ее, но только был не в силах сказать об этом вслух ни тогда, ни теперь. Он так и не осмелился рассказать о своей любви. Он прятался от нее, как испуганная дворняжка. И он понял, насколько жалка та смелость, какой обладает он, и какой истинной и неукротимой была смелость Ампаро. Тангейзер пытался вспомнить последние слова, какие она сказала ему, но не мог, сердце у него в груди разрывалось на куски. И через раны в нем в него проникла милость Господня. Он был переполнен горем, слишком громадным, чтобы суметь сдержать его, и он застонал и прижал Ампаро к своей груди, спрятал лицо в ее волосах и закричал от боли. И он умолял Иисуса Христа о милосердии и просил дух Ампаро простить его.
* * *
Таким его и нашел Гуллу Кейки. Тангейзер почувствовал на плече руку старого вора и поднял глаза. В глубоких морщинах, прорезавших щеки Гуллу, в его сощуренных от вечного солнца глазах Тангейзер увидел неясное отражение самого себя, ибо Гуллу тоже потерял многих из тех, кого любил, и, хотя каждый переживает потери в одиночестве, в этом они были братья. Тангейзер опустил Ампаро на кровать. Глаза ее до сих пор были открыты. Даже после смерти они, кажется, светились каким-то внутренним светом, который не желал угасать. Тангейзер закрыл их и поднялся.
— Смотри, — сказал Гуллу Кейки.
Он указывал на руку Ампаро. В руке был зажат украшенный серебром гребень слоновой кости, который он привез ей с базара. Тангейзеру не сразу удалось вынуть его. На зубцах гребня запеклась кровь.
— Иисус восторжествовал над смертью, и она сможет, ибо таково было Его обетование, — сказал Гуллу Кейки. — И она навеки останется с тобой, если ты сам того захочешь. Но жизнь продолжается. У тебя остались несделанные дела.
Сердце Тангейзера упало. Он чувствовал себя разбитым и больным. С него уже было довольно. Горе — неподходящий груз, когда отправляешься на поле боя. Он хотел дать волю слезам. Он хотел бежать. К своей лодке в Зонре. На турецкие корабли. К бутылке и порции опиума. Но оставалась еще Карла. И Орланду. И еще Людовико с этими его больными и гнилыми ветвями. Тангейзер сунул костяной гребень себе в волосы. Он ровно уложил тело Ампаро и скрестил ей руки на груди. Снова увидел желтые и синие синяки на тонких руках и следы от зубов, оскверняющие грудь. Горе спряталось в какой-то отдаленный уголок его души, и что-то жуткое поднималось у него в груди, чтобы занять его место. И это было очень хорошо, потому что ему предстояло творить жуткие дела. Он взял с кровати смятую простыню, встряхнул ее, и простыня упала на тело Ампаро последней лаской. Дело было сделано, Ампаро больше не было.