Тангейзер уставился на Старки с таким недоверием и опаской, что Борс ударил руками по коленям и заревел от хохота. Он хохотал так раскатисто и так радостно, что моряки, убирающие косые латинские паруса, и портовые грузчики, истекающие потом у повозок, оставили все свои дела и принялись оборачиваться, пытаясь понять, что случилось.
* * *
Вторник, 15 мая 1565 года
«Оракул» — ворота Мессины — холмы Нептуна
Тангейзер вернулся с «Куронна» в пасмурном настроении. Старки привел все возможные доводы: моральные, политические, духовные и патриотические, — пытаясь завербовать его на свою сторону. Он обещал ему славу, богатство, почет и благодарность Рима. Он умолял, льстил, угрожал. Он ссылался на «Summae» Фомы Аквинского, [34] на авторитет святого Бернарда [35] из Клерво, приводил волнующие примеры героев древности и современности. Он сделал все, только что не обвинил Тангейзера в недостатке храбрости. Однако Тангейзер ответил на все его попытки подкупа и угрозы решительным отказом обнажить оружие во имя Религии. Мальтийская илиада, как называл грядущую осаду Старки, начнется без его участия. Он много лет не убивал людей, его совесть была совершенно чиста, и он не скучал по прошлому. В качестве награды за утренние хлопоты Тангейзер пообещал себе по возвращении в таверну ванну. Борс ехал рядом с ним, погруженный в сердитое молчание. Когда они подъехали к «Оракулу», Борс кивком указал на лошадь, привязанную в тени перед дверью, и произнес:
— Неприятности.
Тангейзер видел, что это великолепная гнедая кобыла под дорогим седлом и в дорогой упряжи. За редким исключением, завсегдатаям таверны такая лошадь была не доступнее, чем сан кардинала. Когда Борс с Тангейзером проезжали мимо дверей «Оракула» к конюшням, Тангейзер мельком заглянул внутрь и увидел, что там творится настоящее безобразие. Толпа гнусных пьяниц ревела, сомкнув круг, плечом к плечу, словно наблюдая за уличной дракой. Он тут же спешился, передал поводья Бурака Борсу и шагнул через порог, вглядываясь поверх немытых голов.
В центре зала высокая худенькая девушка в зеленом платье для верховой езды кружилась, словно танцующий дервиш, раскинув в стороны руки. Буйные пьянчуги, завсегдатаи трактира, стоящие и сидящие за столиками, отпускали на ее счет сальные замечания на сицилийском наречии и швыряли ей в голову корки сыра, свечной воск и хлебные катышки. Девушка была явно не в себе, хотя, если учесть, что в нее летели оскорбления и объедки, вряд ли ее можно было за это упрекнуть. Хуже всего, что, кружась, она выпевала высоким голосом его имя:
— Тангейзер! Тангейзер! Тангейзер!
Можно вообразить, как раззадоривало это примитивную фантазию ее мучителей…
Тангейзер вздохнул. Он перевесил меч так, чтобы он сразу бросался в глаза, и пошел через таверну с самым решительным выражением лица.
Подобные забавы выпадали так редко, что мало кто заметил его появление, и это еще больше вывело Тангейзера из себя. Когда какой-то тип, квадратный, с бычьей шеей, нагнулся со своей скамейки, наскребая рукой мусор, чтобы запустить им в девушку, Тангейзер схватил его за загривок и с такой силой приложил физиономией о столешницу, что дальний конец козел подпрыгнул и всех вокруг обдало пивными брызгами.
— Пейте свое пиво, свиньи! — проревел он.
К его удовольствию, в таверне повисла тишина. Девушка остановилась посреди оборота и посмотрела на него без малейших признаков головокружения. Насколько он сумел разглядеть в тусклом свете, один глаз у нее был карий, а второй серый: верный признак неуравновешенного характера. Поскольку эти глаза совершенно соответствовали тому духу, который отражался в них, и это несмотря на то, что она только что подверглась жестоким насмешкам, Тангейзер был заинтригован. Лицо у нее было какое-то перекошенное, она была слишком худа, а волосы выглядели так, будто она сама подстригает их, не прибегая к помощи зеркала, но он все равно невольно подумал, каково это — заняться с ней любовью. Платье мало открывало, но искушенный взгляд сумел обнаружить великолепную грудь. К собственному изумлению, он ощутил, как плоть под кожей штанов приятно и быстро твердеет.
— Тангейзер, — произнесла девушка, и ее голос, во всяком случае ему, показался музыкой. Она смотрела ему на грудь, а не на лицо, но у нее были все основания нервничать.
— К вашим услугам, синьорина, — ответил он, широко улыбаясь и кланяясь.
Она посмотрела куда-то за него, он развернулся и увидел, что Бычья Шея достаточно пришел в себя, чтобы неуверенно подняться со скамьи и сжать руки в кулаки. Прежде чем его затуманенный взгляд сумел распознать врага, на него с мрачным удовольствием обрушился сзади Борс. Девушку, кажется, ничуть не взволновала грубая сцена, словно подобные дикие представления в мрачных декорациях были ей не в новинку.
— Вы говорите по-французски? — спросила она на этом языке.
Тангейзер кашлянул и расправил плечи.
— Ну конечно, — ответил он по-французски. Восхитительно бегло — так самому ему показалось! — он поинтересовался, как зовут девушку.
— Ампаро, — ответила она.
Чудесное имя, подумал Тангейзер. Он указал на свой укромный альков, явно гордясь его экзотической обстановкой и декором, и сказал:
— Мадемуазель Ампаро, прошу вас. Пойдемте присядем.
Ампаро отрицательно помотала головой, не сводя глаз с его груди, и ответила потоком слов, которых, как осознал Тангейзер, он не понимает. Точнее, он понимал приблизительно одно слово из пяти, а остальные со свистом проносились мимо, сбивая его с толку. Он вырос в семье, говорящей по-немецки, в двенадцать лет попал в школу янычаров с ее драконовской дисциплиной, где его заставили упражняться в языках и читать слова совершенно чуждые. Он относительно легко освоил итальянский. Живя под одной крышей с Петрусом Грубениусом, каждая фраза которого проходила окольными риторическими тропами, прежде чем достигала цели, он научился любить ту экстравагантность, к которой некоторых подвигает латинский язык. Мессина научила его вполне сносно говорить по-испански. Но французский оставался проклятым языком, с совершенно не поддающимся логике произношением, а весь словарный запас Тангейзера был почерпнут им у солдат.
Он поднял руку, призывая ее остановиться.
— Погодите, — сказал он. Кабацкий сброд бросал на него взгляды исподтишка, звуки болтовни и шумно выпускаемых газов затрудняли беседу. Он указал на дверь. — Давайте поговорим снаружи.
Ампаро закивала, и он предложил ей могучую руку. Она не обратила внимания на его жест, проскользнула мимо него и вышла на улицу, он пошел за ней в тень к оседланным лошадям. Она во все глаза смотрела на Бурака, которого Борс привязал рядом с ее кобылой. Девушка явно была неравнодушна к хорошим лошадям.