— Спина к спине! — проревел Кверси.
Боевой молот Кверси блеснул, копье воткнулось в чье-то лицо до самого древка. Тангейзер развернулся, и три оплечья зазвенели, ударяясь друг о друга. Плечом к плечу в кольце врагов стояли они, и все их враги искали возможности лично поприветствовать их. Словно стая загнанных в угол волков, они рвали и крушили все, что пыталось до них дотянуться, неверные удары со звоном отскакивали от их доспехов, а они понемногу уступали отвоеванную раньше землю, пятились назад через огни к своему строю, ступая ногами по ненадежной поверхности из дымящихся и порубленных тел.
Густой запах горящей человеческой плоти показался вдруг аппетитным, рот Тангейзера наполнился слюной. Какой-то бледнокожий юнец сам наткнулся на острие меча Тангейзера. Он рвался вперед с таким неистовством, что его грудь тяжело ударилась о гарду. Тангейзер прикончил пронзительно вопящего юнца уколом в сердце, и, как фермер подбрасывает вилами сноп пшеницы, отшвырнул того в сторону, а ему в голову уже несся меч; он парировал удар рукоятью булавы, тут же рубанул итальянским клинком по ноге, твердой, как древесина кедра. Противник упал на колени, Тангейзер погрузил меч ему в грудь, и вдруг неудержимая волна тошноты поднялась из его желудка, булава повисла на петле, а он согнулся пополам над мечом, обеими руками навалившись на рукоять, и его вырвало потоком желчи и слизи прямо на лицо человека, испускающего предсмертный крик. Тангейзер зажмурил слезящиеся глаза; от желудочного спазма клинок еще глубже ушел в тело. Тангейзер стоял, опираясь на меч, пока не прошел приступ, потом он плюнул, высвободил лезвие меча, отпихнул тело ногой, заморгал, замотал головой… Пот и слезы застилали его взгляд, и сквозь мерцающую завесу он разглядел две головы в высоких шапках, надвигающиеся на него. Он собрался, чтобы отразить их удары, но просвистел зазубренный клинок, и обе головы исчезли разом, остались половинки черепов с месивом из глазных яблок, мозгов и тягучих алых нитей. Вторую пару плеч венчала распоротая глотка и половина набора зубов; когда верхняя часть головы скрылась из виду, Матиас увидел, как Борс взмахивает громадным двуручным мечом, нацеливая его на третью голову, поднявшуюся изо рва.
Борс остановился, рот его широко раскрылся на испачканном кровью лице.
— Я же просил тебя прикрывать мне спину!
Тангейзер тоже остановился, переводя дух.
— Забыл в пылу сражения, — признался он.
Волна атакующих спала, они вчетвером стояли в ряд, они добили и закололи тех раненых, до которых смогли дотянуться, а потом остановились, и какое-то время в проломе не было ни одной живой души, не считая их самих.
— Странная штука, — сказал Борс, — они выглядят… э-э… ну как мы сами.
— Это славяне, греки, мадьяры, сербы, — пояснил Тангейзер. — Есть даже австрийцы.
— Никогда не испытывал симпатии к австрийцам, — заметил Борс.
Они вернулись в строй и заняли свои места. Тангейзеру стало лучше. Чистка желудка пошла ему на пользу. Когда он выплевывал кислые остатки блевотины, ему на глаза попалась стоявшая недалеко бадья с вымоченным в вине хлебом. Он зажал меч локтем, шагнул в сторону, зачерпнул перчаткой этого месива и закинул в рот. Вкус был чудесный. И сладко и солено сразу. И вроде бы даже отдает розмарином? Он подозвал Борса и указал на медленно исчезающее содержимое бочонка. Борс склонился над бадьей, угощаясь. Тангейзер вернулся обратно на место бойни и собрался с духом.
Прошло еще десять минут, во всяком случае по его подсчетам. Его тело сделалось гибким, грудь крепкой, как барабан. Разум был кристально чист. К нему пришло второе дыхание. Он размял плечи, расслабил ноги и встал поудобнее, ожидая того, что должно было прийти. Будет еще хуже, но он готов к этому. Новая волна фанатиков поднималась пеной из темноты и катилась к пролому. На них были желтые доломаны и бронзовые шлемы — это янычары элитного подразделения Пейка, со сложенными кольцами арканами, с «гаттерас» (что-то вроде алебард), с арбалетами (они называли их «земберек»), со стрелами толщиной в большой палец. Он выдохнул и снова глубоко вдохнул. Пока поборники Религии собирались с силами, к Тангейзеру подошел Борс, смачно облизывающий губы. Он перехватил взгляд Тангейзера.
— Ну как? — спросил Борс.
Тангейзер похлопал его по спине и сказал с улыбкой:
— Слава.
* * *
Понедельник, 11 июня 1565 года
Ничья земля
Когда заря разгорелась над восточной стеной крепости, ее неверный свет придал маслянистой завесе дыма желтоватый оттенок, и где-то за этим охристым свечением турецкие горны протрубили отступление, поредевшие остатки дюжины янычарских отрядов канули в туман, как изгнанные призраки, и исчезли в нем. С удобренного кровью гребня насыпи истерзанные солдаты креста смотрели с оцепенелым безразличием, как враги исчезают, они были слишком измучены, чтобы осознать: этой ночью победа за ними и их знамя видит свет нового дня.
Тангейзер опустился на одно колено, взялся руками за перекрестье меча, опустил лоб на перчатки и закрыл глаза. Несколько драгоценных моментов он был один в безграничном молчании, которому он не задавал никаких вопросов и откуда не приходило никаких ответов. Потом он услышал слабое улюлюканье раненых, несколько хриплых рыданий, молитвы, возносимые к Господу, но не для того, чтобы восхвалить, а чтобы испросить Его прощение.
Тангейзер поднял голову. Шея затекла и болела от тяжести шлема и от бесчисленных ударов, которые ему достались. Его перчатки были покрыты красной коркой, которая начала осыпаться кусками, пока он снимал их. Руки были сплошь в синяках, костяшки пальцев заныли, когда он согнул их. На золотом браслете, обхватывающем запястье, осталось две зарубки от ятагана. «Не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души». Он убрал перчатки, поставил булаву на землю и поднялся на ноги. Убрал меч в ножны. Воздух казался каким-то нездоровым и отдавал гнилью, когда он вдыхал. В свете разгорающегося дня открылся вид столь зловещий и омерзительный, что ни один художник не осмелился бы запечатлеть его, опасаясь навлечь проклятие на свой дар.
За раздолбанной стеной, перед которой он стоял, — утопающей в отвратительном месиве из крови, человеческих потрохов, мозгов и содержимого тысяч опорожненных мочевых пузырей и кишечников, — лежали тела приблизительно полутора тысяч мусульман. Они заполняли стонущий ров, были разбросаны по ничьей, оскверненной и зараженной земле за ним, похожей на место некой чудовищной катастрофы. И Тангейзера охватил стыд. Затем он ощутил стыд за свой стыд, потому что это было лицемерие: убивать — это, по крайней мере, честно. Кое-где все еще горели лужи греческого огня, чья-то рука поднялась и упала, чье-то изуродованное тело тщетно силилось выбраться из вонючей жижи, но потом сдалось под весом свежих покойников, упало назад в гнусное месиво и уже не двигалось.
— И все эти люди родились христианами?
Тангейзер повернулся к Августину Виньерону. Глаза француза опухли и налились кровью, голос походил на скрежет.