Как бы в подтверждение моих мыслей Агапов сказал:
— Между прочим, установлено: старшина прятался в нашем доме, на сеновале, и, выйдя оттуда, разгромил штаб.
Ах вот оно что! Товарищ Агапов, оказывается, имеет некоторое отношение к подвигу.
Он встал, положил в карман блокнот, сунул авторучку и, обращаясь ко всем и ни к кому, сказал:
— До свидания!
Кто-то из ребят что-то пробормотал в ответ. А кто и ничего не пробормотал. Этот тип всем не понравился.
Только Люда громко и насмешливо произнесла:
— Наше вам се!
«Се» обозначало у нее «сердечный привет».
Некоторое время мы сидели молча, потом Юра сказал:
— Ну ты и фрукт!
— Что ты имеешь в виду? — удивился я.
— За этим ездил в Москву?
— Попутно.
— И правильно сделал, — похвалил Андрей.
— А в чем суть? — спросил Виктор Борисович. — Я не все понял в вашем споре.
Я рассказал и саму историю, и ее суть, и почему Славик настаивает на Бокареве, привел все доказательства «за» и «против» Бокарева, «за» и «против» Краюшкина и Вакулина.
— Все же самые убедительные доказательства — в пользу старшины, — заметил Виктор Борисович.
Все согласились, что неизвестный солдат, скорее всего, старшина Бокарев. Причем Маврин выдвинул такой аргумент:
— Из этих пяти только он один и мог разгромить штаб. Остальные шоферня — они и гранаты не умеют бросать.
Но все также согласились, что надо точно выяснить и зря молодой Агапов так торопится. В объяснение его торопливости тот же Маврин выдвинул неожиданную версию.
— Выдали они нашего солдата, вот и заметают следы.
— Да нет, — решительно возразил я, — никто никого не выдавал, это вполне порядочные люди, там совсем другое.
Однако нелепое предположение Маврина оказалось предметом нашего спора.
— Все могло быть, — сказал Андрей, — в войну все было. На его месте любой бы торопился.
— Я бы не торопился, — возразил я. — Если бы кто-нибудь сказал про моего отца, что он предатель, я бы просто дал этому человеку по морде.
— А если бы к этому были доказательства? — спросил Юра.
— Я бы сказал: пожалуйста, давайте их обсудим, давайте исследуем историю каждого из пяти солдат, чтобы все было абсолютно ясно. Я бы не торопился.
— А если Славик не верит своей бабушке? — настаивал Юра. — Сейчас она хорошая, а двадцать пять лет назад испугалась немцев. Вот он и не хочет никакого исследования. Хочет доказать, что их солдат разгромил штаб, а потому, значит, они его не выдали.
— Это ты брось! — вмешался Маврин. — Раз выдали немцам нашего солдата, то и нечего защищать.
— Что же ему, родных предавать? — возразил Юра.
При всей нелепости мотива спор начинал приобретать остроту.
Я сказал:
— Отца нельзя предавать. Отцу надо верить.
— Но исторические факты?! — возразил Андрей.
— Я не хочу знать никаких исторических фактов, — закричал я, — сын не может предавать своего отца! Если мы не будем верить в своих отцов, тогда мы ничего не стоим.
— Чего ты кричишь! — сказал Андрей. — Разобраться надо, а ты кричишь. На свете есть подлецы, у подлецов есть дети. Что же этим детям — защищать своих отцов-подлецов?
Вопрос был поставлен коварно. Все смотрели на меня, ждали моего ответа. И во взгляде Люды я заметил что-то такое особенное. Видно, неважно у нее сложилось с родителями.
— Говорите что хотите, — сказал я, — но я убежден в одном: сын не может быть судьей своего отца. Если мой отец преступник, я не могу быть его защитником. Но я не могу и быть его обвинителем. Пусть его судит суд, общество, пусть его вина падет и на меня, и позор пусть падет на меня. Если я не сумею жить с этим позором, я умру.
— А он дело говорит, — заметил Андрей.
Юра скривил губы:
— В теории все выглядит красиво.
— Между прочим, — опять сказал я, — эти пять солдат считаются исчезнувшими при загадочных обстоятельствах, по их делу велось следствие. Возможно, их родным сообщили, что они дезертиры. Мы здесь похоронили героя, разгромившего немецкий штаб, а его сын ходит по свету с мыслью, что его отец дезертир. Должен он этому верить? Нет, не должен! Дезертир! Докажите, что он дезертир! Покажите этого дезертира! Где он сейчас? Если мы не верим в своих отцов, то и не должны искать их могил.
Я никогда не произносил таких длинных речей. Но что-то очень возбудило меня в этом разговоре.
Люда встала и, не говоря ни слова, ушла в свой вагончик.
Председатель сельсовета шел по широкой деревенской улице. По обе ее стороны стояли большие бревенчатые черно-серые избы под тесовыми крышами, кое-где поросшими зеленым мохом.
Село стояло на горе, огороды тянулись по ее склону до самого берега, где сушились на подпорках сети, покачивались на воде лодки, привязанные к врытым в землю столбикам.
Могучая река, широко и быстро огибая острова и устремляясь в бесчисленные протоки, несла свои светлые, прозрачные воды. Над рекой нависали высокие скалы, обрывы, усеянные гранитными россыпями, прослоенные бурыми, желтыми, серыми известняками, обнажившими первозданное строение земли. За скалами вздымался в гору сплошной, бескрайний, непроходимый лес — тайга.
На лице председателя было важное и озабоченное выражение человека, сознающего и значительность своей должности, и необычность предстоящего дела. И чем ближе подходил он к дому Бокаревой, тем суровее становилось его лицо. Хоть был он молод и председательствовал всего год, он твердо усвоил правило: чем сложнее вопрос, тем официальнее надо выглядеть, особенно если имеешь дело с женщиной.
Дом Бокаревой ничем не отличался от других домов в селе: выходил на улицу торцом, окна в резных наличниках, выкрашенных фиолетовой краской, крыльцо во дворе, огороженном плотным забором из вертикально поставленных досок и вымощенном тоже досками, с пустыми надворными постройками и развешанной для сушки рыбой.
И внутри изба эта была такой же, как и другие избы. Большая горница, за ней спальня. В переднем углу божница — полочка с иконами, в другом — угловик с зеркалом и вышитым полотенцем, на стене фотографии, за перегородкой кухня. У печки хлопотала хозяйка Антонина Васильевна Бокарева, маленькая старушка лет семидесяти, а может, и больше.
— Здравствуйте, Антонина Васильевна, — сказал председатель официально и вынул из портфеля бумагу, — письмо получено насчет сына вашего, Дмитрия.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что плохо слышит.
Председатель повысил голос, отчего он зазвучал еще официальнее: