— Вы, Владимир Ильич, все говорите правильно, — издалека зашел Троцкий. — Я не очень боюсь, что в массе вернувшихся будут и те, кто станет откровенно нам вредить. Главное не в этом. Вот вы говорите: нам дорога каждая пара рабочих рук. Кто спорит! Но дело-то в том, что все те, кто собрался там, в Константинополе, — это армия. Подавляющее большинство из них последние семь лет занимались только тем, что воевали. Они уже не умеют ничего иного делать. Но в Красную армию, которая, конечно же, нуждается в пополнении, мы их взять не можем. В разнорабочие — а в них в нашей разрушенной стране наибольшая нужда — они не пойдут. И не потому, что не захотят. Нет, они просто не смогут! Не трудно догадаться, что недовольство нынешней жизнью приведет многих из них в ряды внутренних врагов Советской власти.
— Соглашусь с вами, если вы имеете в виду офицеров. Но армия в основном состоит из солдат, казаков, в недавнем прошлом это бывшие рабочие, крестьяне — хлеборобы, — обычно энергичный, торопливый в речи Ленин сейчас говорил задумчиво, словно размышлял. — Генералов, офицеров, различных военных чиновников в армии, как я понимаю, процент небольшой. Не больше десяти процентов. Хорошо, поговорим о них! В большинстве своем они тоже уже настолько устали от войны, что вряд ли снова захотят взять в руки оружие. А тех немногих, кто попытается нам вредить, вычислим и обезвредим. А кого не вычислим, он и сам, убедившись в бессмысленности борьбы с нами, откажется от нее и, в конечном счете, найдет себя в мирной жизни. А что касается солдат, казаков — у каждого из них есть своя довоенная профессия, на фабрике ли, на поле.
— А молодежь? Едва встав на ноги, она пошла воевать. Ничего другого не умеет. К кому она примкнет? — спросил Троцкий.
— Рабоче-крестьянская молодежь придет на поле или на завод. Генетическая память, заложенная еще дедами-прадедами. И, конечно же, семейный уклад. То есть я хочу сказать: не нужно никого бояться. Мы крепнем и сумеем найти общий язык почти со всеми, кто вернется.
Кольцов с восхищением слушал дуэль этих двух людей. Каждый из них был по-своему прав и убедителен. И все же доводы Ленина казались Кольцову более простыми и более понятными.
На стене за спиной членов Президиума висела большая карта России. Павел взглянул на нее и словно впервые так явственно ощутил эти бескрайние и в большей своей части малолюдные пространства. Огромная крестьянская страна! А осваивать ее некому!
Как по-разному думали эти два человека! Ленин мыслил масштабно, не упуская при этом человека, его нужды. И говорил об этом доходчиво и убедительно.
Ленина поддержало большинство участников Пленума. Почти все согласились, что нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы разбросанные по белу свету русские люди перебороли страх и вернулись домой, к мирной жизни. А вот как этого добиться? Эти вопросы в той или иной мере относились ко всем и к каждому в отдельности. Но больше всего они относились к нему, Кольцову, потому что он был больше всех посвящен в тонкости этой сложной пропагандистской дуэли, которая развернулась в эти дни между Врангелем и Советской Россией. И так уж случилось, что он оказался среди тех немногих, кто мог и был обязан хоть в какой-то мере повлиять на исход дальнейших событий.
С Пленума Кольцов вернулся на Лубянку вместе с Дзержинским.
— Какие впечатления? — спросил Дзержинский.
— Бой гладиаторов, — улыбнулся Кольцов. — Я не думал, что Владимир Ильич такой задиристый полемист.
— Этот бой он выиграл вчистую, — Дзержинский коротко взглянул на Кольцова. — А мы с вами его вчистую проигрываем.
Герсон принес им чай с неизменными баранками.
— Я вот все думаю: армия Врангеля держится там, на чужбине, не за счет патриотизма, и не за счет мечты о реванше. Кровавые крымские события, о которых им время от времени напоминает белогвардейский агитпроп, держат их там. Страх! Там, на чужбине, у них пусть плохая, но жизнь, возвращение на родину грозит кровавой расправой. По крайней мере, им внушают это.
— Но возвращаются же, — сказал Дзержинский.
— Возвращаются те, кто вконец отчаялся, кто уже пережил свой страх. Есть такое состояние у человека. Я его испытал в Севастопольской крепости, когда был приговорен к расстрелу. Так и те, кто вопреки всему возвращается: чем такая жизнь, лучше уж смерть. Мне недавно один полковник сказал, что он вернулся сюда умирать. Хочет быть похороненным в родной земле.
Они еще долго разговаривали за чаем о разном. Но время от времени возвращались все к тому единственному вопросу, который уже много дней мучил Кольцова: что бы такое придумать, изобрести, какие слова найти, чтобы белогвардейцы поверили им, чтобы они избавились бы от страха и дружными рядами вернулись домой?
Прощаясь, уже в прихожей, Павел краем глаза заметил лежащую на тумбочке тоненькую книжонку, точнее, брошюрку. Поначалу он даже подумал, что это творение белогвардейского агитпропа. На это указывала и фамилия автора: Слащёв-Крымский. Правда, не совсем обычным было для белогвардейского агитпропа название книжечки: «Требую суда общества и гласности» с не менее значительным подзаголовком — «Оборона и сдача Крыма».
— Простите, Феликс Эдмундович! Что это? — он указал взглядом на книжицу: — Изучаете бывшего противника?
— Прислали из ИНО для ознакомления.
— Прочли?
— Просмотрел. Ничего интересного. Слащёв разругался с Врангелем, обвиняет его в бездарности и доказывает, что Каховско-Крымские события могли пойти совсем по другому пути, если бы Врангель не окружил себя подхалимами. Обычная история после поражения: все ищут виновников… Прочтите, если вам не жалко времени!
Кольцову не было жалко времени на Слащёва. В шутку он считал себя его «крестным отцом». Если бы тогда, под Каховкой, в Корсунском монастыре, он не пожалел его, какие-то события на завершающей стадии войны могли и в самом деле пойти иначе. При всем том, что его поступок и сам Кольцов оценил потом как сумасшедший.
Почему Кольцов поступил тогда так, он не мог объяснить даже сам себе. Возможно, несколько позже он отдал бы его в руки Розалии Землячки, и на этом кровавая биография Слащёва была бы закончена. Но тогда?
Тогда Кольцов был влюблен, но война разлучила его с любимой. Все чувства еще были свежи, он жил ими. И вдруг среди этой кровавой грязи, среди боев и смертей он столкнулся с такой же безумной, всепоглощающей любовью, ради которой человек добровольно шел на смерть. Кольцов понял его и по достоинству оценил его поступок. В те минуты Слащёв не был для него генералом, противником, а всего лишь таким же, как и он, несчастным влюбленным, готовым ради любви пойти на все, даже на смерть. Он, Кольцов, спасал не генерала Слащёва, он спасал тогда любовь.
Сунув книжонку в карман своей кожанки, Кольцов ушел домой.
Москва уже спала. Лишь кое-где еще теплились в темноте окна. Улицы все еще не освещались, и если бы не звездное небо, темень была бы кромешной, и идти пришлось бы едва ли не на ощупь.
Но в такой ничем не отвлекающей темноте хорошо думается. Вышагивая по булыжнику мостовой, он вспоминал его неожиданную встречу с Таней, несколько упоительных вечеров во Флёри-ан-Бьер, и затем печальное расставание в Париже. И тоже вечер.