— Извините, ваше превосходительство, — Уваров не знал, как ему деликатно удалиться. Утешать Слащёва его не уполномочили. Да Слащёв и не нуждался в утешении. — Позвольте, я вас покину.
— Да-да! Вы тут совершенно ни при чем! — сказал Слащёв, и когда Уваров уже спустился на нижнюю палубу, к катеру, он перегнулся через ограждение и с некоторой дерзостью в голосе сказал ему вдогонку: — И передайте, пожалуйста, Главнокомандующему, что я сегодня же освобожу каюту! Я сегодня же покину «Тверь»!
Он сказал это сгоряча, от обиды. Но когда скрылся вдали катер с Уваровым, Слащёв вдруг осознал, что произошла катастрофа. Фортуна провернула свое скрипучее колесо, и он вдруг оказался один на один с огромным безжалостным миром. Он стоял на палубе «Твери», смутно представляя, как жить дальше. Самое первое, что пришло в голову: вынуть револьвер и избавить себя от мучений, а человечество — от себя. Револьвер у него был, а вот права на смерть не было. Совсем близко, в каюте, его ждали два самых близких ему человека, которые не смогут без него прожить.
А потом он вдруг подумал о том, что в жизни ему случалось, и не один раз, очутиться в таких серьезных переделках, что, казалось — все, никакого выхода. Но потом тучи рассеивались, что-то прояснялось, и оказывалось, что и страхи были лишние, и выход сам собою находился, и все в жизни вновь становилось на свои места. Глядишь, и на этот раз буланый вывезет!
Словом, надо собраться, сосредоточиться и… жить!
После полудня спасательная шлюпка «Твери» приткнулась к причалам неподалеку от Нового моста в районе Галаты. Василий и Пантелей подхватили вещи и понесли их на берег. Вещей было немного: два увесистых саквояжа, колыбелька Маруси и просторная клетка, которая когда-то служила жилищем крупному попугаю, а теперь ее делили кот Барон и филин Яшка. Кота совершенно не интересовал ни его сосед, ни окружающий его мир, ни его ближайшее будущее: свернувшись калачиком, он лениво дремал. Филин же — птица ночная — сидел над котом на жердочке, удивленно хлопал большущими глазами, время от времени взмахивал крыльями, похоже, пытаясь взлететь.
— Выпустил бы ты их к чертям собачьим! — незлобиво ругнулся Слащёв. — У самих ни кола ни двора.
— Ага! Как же! Выпустил! — в том же духе ворчливо ответил ему Пантелей. — Я ж не душегуб какой-сь. В России их од смерти спас, а туточки, у турков, выпустю. До вечера пропадуть.
— Не пропадут.
— Ну да! Не пропадуть! Оны ж даже языка ихнего не понимають.
— Какого языка, Пантелей? Похоже, ты уже от старости с ума сходишь, — повысил голос Слащёв.
— Какого-какого! Ихнего, кошачого. У их, у тварей божих, тоже язык есть, токо нам не дано его понимать. И у птицы — тоже. У их, у турков, може, филинов и вовсе нету? Я не слыхав.
Слащёв понял: старый денщик взбунтовался. И спорить с ним в эти минуты не имело смысла. Слащёв с досадой махнул рукой, и Пантелей понес клетку дальше.
Василий вернулся обратно и помог сойти со шлюпки Нине Николаевне. Слащёв, бережно приняв у нее крохотный сверток со спящей Марусей, выждал, когда супруга окажется на берегу, а затем и сам, следом за нею, легко спрыгнул на пирс.
Василий, привязав шлюпку, спросил у Слащёва:
— И куда теперь? Время есть, немного вас провожу.
— Не нужно. Возвращайся, — твердо сказал Слащёв. — Мы уже никуда не торопимся. Постоим, подумаем.
— У вас что, негде остановиться? — удивился Василий. — Могли бы покаместь и дальше на «Твери» жить.
— Не положено. Я с сегодняшнего дня простой беженец. Без всяких обязанностей, но и без прав.
— А деньги? Деньги хоть вам выдали?
— «Керенки» здесь не ходят, а других в нашей армейской казне нет.
— И как же вы жить собираетесь?
Слащёв недоуменно сдвинул плечами: это и был тот главный вопрос, который он сейчас проворачивал в своей голове.
— А ты думаешь, те русские, что здесь осели, они сюда с деньгами приехали? — сказал Слащёв и легкомысленно добавил: — Заработаю!
Василий с едва заметной жалостью посмотрел на Слащёва и, подхватив саквояжи, решительно сказал:
— Пойдемте!
— Куда? — не понял Слащёв.
— Во-он, к таможне, — Василий указал вдаль, на несколько высящихся у самого морского обреза, зданий. — Там, возле пароходного агентства, всегда много наших, русских. Пытаются там что-то заработать. Посоветуемся с ними. Может, разживемся у них каким адресом?
И пока они шли вдоль набережной, их глазам приоткрылась маленькая частица чужой припортовой жизни.
Пропахшие морем, обветренные и прокопченные солнцем рыбаки вытаскивали из фелюг тяжелые короба с пеламидой, ставили их на телеги, чтобы отвезти на рыбный рынок. Рыба блистала на солнце серебряной чешуей. Ожидая конца погрузки, в оглоблях телеги понуро стоял маленький ослик. Он словно печально размышлял, хватит ли у него сил дотащить эту неподъемную тяжесть до рынка.
Пугая прохожих надрывными гудками клаксонов, по набережной торопливо бежали блистающие черным лаком автомобили. Уступая им дорогу, сторонились к тротуарам нарядные шарабаны, кабриолеты и пролетки с важно восседающими на них господами.
В одну и другую сторону набережной по тротуарам двигались пешеходы. Это были местные люди, в основном — портовые рабочие. Они растекались по узким переулкам: в их глубине можно было разглядеть огромные лабазы, ледники, склады.
Среди пешеходов было много матросов. После длительной океанской и морской болтанки они и по тротуару вышагивали широко и вразвалку, так, как совсем недавно ходили по кораблю.
Время от времени в этой толпе лениво, флегматично, как верблюды в пустыне, брели темнолицые зуавы в красных петушиных нарядах. Они строго посматривали по сторонам, следили за порядком, поскольку были здесь хозяевами и представляли французский оккупационный корпус.
Еще в этом послеобеденном многолюдье можно было увидеть солдат и офицеров в серой русской форме. Они остались здесь после новороссийской катастрофы. Но немало было уже и тех, кто сумел покинуть Крым в последние его дни, и добрались сюда бог весть как и неведомо на чем. Появились уже здесь даже те, кто приплыл сюда с эскадрой. Но этих были единицы.
Над всей этой толпой, двигающейся по набережной, висела керосиновая гарь, смешанная с терпкими запахами восточных пряностей. С басовитыми гудками океанских лайнеров перекликались маломощные и сиплые голоса буксиров и лоцманских катеров. Надрывные голоса продавцов шаурмы, жареной рыбы и шашлыков смешивались с воплями водоносов и зазывал бесчисленных мелких лавочек и кофеен.
Словно успокаивая всех, призывая примириться с мирской суетой, время от времени в разных концах города взмывали в воздух и плыли над ним сладкие и тягучие голоса муэдзинов.
Неподалеку от пароходного агентства, на небольшом пятачке, толпились пассажиры, ожидающие автомобилей-такси, шарабанов, кабриолетов или какое другое средство передвижения.