— И придумають такое: Зизи, Жужу! Не, свет з ума сдвинувся! У той генеральши, шо на «Твери», тоже Зизи. Так та хоть красива была! — принимая в руки веревку с собачкой, ворчал Пантелей. — Ще надо у Барона спросить, чи пондравится ему така соседка?

И Пантелей удалился куда-то в конец двора, Зизи покорно пошла за ним.

Внезапно что-то вспомнив, Слащёв поднял глаза на Мустафу:

— Извините за допущенную оплошность! — сказал он. — Вы не станете возражать против прибавления в моем семействе?

Мустафа улыбнулся:

— Меня с молодости приучили не возражать генералам.

Василий посмотрел на Мустафу, на Слащёва:

— Прошу прощения, если что не так. Собачка-то наша, российская.

— Все так! — твердо сказал Слащёв. — Этот вопрос закрыт.

— Пойду! — Василий поднял глаза на Слащёва. — Не знаю, свидимся ли еще когда?

— Земля круглая, Василий. Может быть, когда-нибудь где-нибудь наши дороги пересекутся? Буду рад снова тебя видеть. Спасибо тебе за все. Ты спас мне дочь. Этого я до смерти не забуду, — последние слова Слащёв произнес глухими голосом и внезапно отвернулся. Понемногу сдавали нервы у генерала.

Затем они проводили Василия к калитке. Там еще раз попрощались. И долго глядели ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.

Шло время. Отшумели зимние дожди. Слащёв уже почти совсем забыл о своем письме.

Но в один из ранних весенних дней к его дому пришел Мустафа. Слащёв увидел его светящееся радостью лицо.

— Вам письмо, генерал! — и протянул Слащёву небольшой конверт. — Чувствую, в нем хорошие для вас новости.

Слащёв тут же, на пороге, разорвал конверт. На четвертушке бумаги мелким экономным почерком в нем от руки было написано:

«Генерал-лейтенанту Слащёву-Крымскому.

Милостивый сударь! Ознакомившись с содержанием Вашего к нам обращения и отдавая отчет в исключительно тяжелом положении, в котором оказалась Армия и беженцы, Бюро политического объединения считает своим долгом с решительностью настаивать на мысли о необходимости в переживаемый момент общественного и индивидуального единения организаций, групп и отдельных лиц, представляющих антибольшевистскую Россию. Не отрицаю вместе с тем возможности ошибок, неизбежных во всяком, а тем более в исключительно трудном деле.

Прошу принять уверения в моем совершенном уважении и преданности. Юренев».

Слащёв даже не сразу понял, что это ответ на его письмо. О чем оно? На какой мысли с особой решительностью настаивал господин Юренев?

И он понял: эти господа политические деятели не читали его письма. А если и прочитали, то не вникли в его смысл. У него и у них были разные взгляды на происходящее. Даже здесь, заброшенные в чужие края, они продолжают настаивать на войне до победного конца. Но кто их поддерживает? Кого и каким способом привлекут они в свои ряды, кто согласится встать под их знамена? Об этом он и написал им. Не буквально, но суть была в этом.

А в ответ — пустота.

— Похоже, вы опять кому-то понадобились, господин генерал? — осторожно спросил Мустафа, — Что, опять война?

— Без меня, — ответил Слащёв и порвал письмо. Поискал, куда бы бросить обрывки, но ничего не нашел и сунул их в карман. И снова повторил: — Теперь уже без меня.

Глава двенадцатая

После возвращения из Галлиполи Врангель стал едва ли не ежедневно отправлять туда суда с остальными подразделениями Первого армейского корпуса. За неделю все двадцать шесть тысяч человек частично (в основном семейный высший командный состав, а также женщины, старики и дети) разместились в городе. Но основная часть солдат и офицеров, прихватив на французских складах в Галлиполи многоместные палатки, отправились в «долину роз и смерти». Лишь Барбович со своим уполовиненным махновцами корпусом поставил палатки и вырыл землянки неподалеку от основного лагеря, но все же отдельно.

Он и здесь, как и в России, дорожил своей самостоятельностью и авторитетом, стремился быть для своих казаков «отцом-командиром». Но общей дисциплине подчинялся. И в городе, в штабе корпуса, держал двух конных связных. Коней выменяли в окрестных турецких селах.

Еще не успел корпус до конца разместиться, еще не все палатки были поставлены и обжиты, как в лагерь прибыл подполковник Комаров, состоящий при штабе корпуса переводчиком. В его обязанности входило поддерживать постоянную связь с французским оккупационным командованием в Галлиполи.

Комаров отыскал Витковского и сообщил, что французский комендант подполковник Томассен просит прибыть к нему генерала Кутепова или генерала Витковского для решения некоторых безотлагательных вопросов.

— Что за вопросы? — спросил Витковский.

— Томассен ничего не сказал.

— Странно. Не думаю, что у них к нам есть что-то серьезное. А вот у нас к ним уже порядочно вопросов накопилось. Скажем: почему французские снабженцы посадили корпус на голодный паек? И не только этот.

— Что передать Томассену? — спросил Комаров.

— Скажите, как только освободимся, кто-то из нас навестит его.

Врангель торопиться не стал и посетил французскую комендатуру лишь утром следующего дня.

Подполковник Томассен встретил Врангеля и Комарова неприветливо. Кивком головы пригласив их присесть, без всяких принятых в таких случаях вступлений о погоде и природе, сухо начал:

— Господин генерал! По долгу службы я обязан известить ваше превосходительство о требованиях французской стороны к русским войскам, дислоцирующимся на полуострове Галлиполи. Если с чем-то вы не согласитесь, за разъяснениями можете обратиться к Верховному комиссару Франции в Константинополе господину Пеллё.

— И что же это за требования? — насупился Кутепов. — По моим размышлениям, у вас их быть не должно. Даже напротив: они с избытком имеются у нас.

Томассен выслушал перевод Комарова и, никак не отреагировав на слова Кутепова, не изменив высокомерного назидательного тона, продолжил:

— Эвакуированная из Крыма русская армия, не опирающаяся в своей деятельности на свое государство, отныне не может считаться армией и переходит в статус беженцев. Так же, как и генерал Врангель больше не является Главнокомандующим. С сегодняшнего дня ваш армейский корпус больше не существует, нет генералов и офицеров, начальников и подчиненных. Все, без исключения, беженцы, все равноправны и находятся в моем непосредственном подчинении.

По мере того, как Томассен излагал французские требования, лицо Кутепова приобретало насмешливое выражение. Он явно веселился и с трудом сдерживал улыбку.

— Вы обязаны в трехдневный срок сдать все имеющееся у вас оружие, а требования французской стороны объявить всем вашим подчиненным для неукоснительного исполнения.

Томассен смолк и строго посмотрел на Кутепова. Этот маленький худенький подполковник хорошо понимал, что эти требования оскорбительны, но приказ есть приказ, и он старательно его исполнял.