Задолго до того, как белогвардейская эскадра покинула Крым, в молодой Советской России возник еще один фронт, незримый, менее громкий, но коварный и разрушительный. В него беспрекословно принимали всех, враждебных новому строю.
Еще в мае восемнадцатого года Совет Народных Комиссаров издал Декрет о создании пограничной охраны, подчинив ее почему-то Народному Комиссариату Финансов. На него возлагалась защита пограничных интересов Советской страны, ее граждан и их имущества. Но в условиях войны, не имеющее никакого опыта, испытывающее недостаток в сотрудниках, новое ведомство с трудом противостояло враждебному нашествию.
Начались диверсии, саботажи, бунты, бандитские набеги и тихая, до поры незаметная шпионская работа.
Поэтому в первые же после окончания Гражданской войны дни Совет Труда и Обороны издал Постановление об охране государственных границ. Созданное прежде пограничное ведомство было решено переподчинить Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, ее Особому отделу, которым руководил Менжинский.
Как и всегда прежде, он начал с архивов. Изучая опыт охраны границ в царской России, он убедился, что граница была дырявая, в страну беспрепятственно проникали все, кому это было необходимо. Пограничный департамент не имел никакого веса в государственной иерархии.
Одновременно с изучением архивов Менжинский повстречался с работниками царского департамента охраны границ и пришел к выводу, что прежние кадры для советского государства не годятся. Иное время, иная страна, иные условия. Страна со всех сторон находится во вражеском и враждебном окружении. По всей границе, от Балтики до Дальнего Востока враждебные иностранные государства воссоздали целую сеть подрывных центров. Они регулярно направляют через советскую границу большие бандитские формирования, агентуру, шпионов. Надо было создавать совершенно новую пограничную службу и одновременно воспитывать для нее кадры. Границу на всем ее протяжении необходимо было превратить в крепостную стену с широко распахнутыми для друзей воротами.
И уже через месяц Менжинский и командующий войсками внутренней службы Корнев разработали первую советскую инструкцию для пограничных войск, которая разделяла всю границу на округа, особые районы, особые участки и особые посты — заставы.
Завершив утомительную и нудную, наполовину канцелярскую работу по организации округов, определив относящиеся к ним территории, Менжинский дал пограничникам очень небольшое время на обустройство границ и приобретение мало-мальски необходимого опыта, и вскоре отправился по округам с инспекционной поездкой.
Прежде всего, он отправился в западные округа. Они были сложные по рельефу местности и густо насыщены населением, что представляло для пограничников дополнительные трудности.
Здесь он познакомился с письмами, только днями отобранными у перебежчиков и адресованные Борису Савинкову. Это имя было хорошо известно Менжинскому. Талантливый, неуловимый авантюрист, отличающийся жестокой изощренностью и звериной осторожностью, он вновь засветился в России.
Из этих писем Менжинский также узнал, что в Варшаве уже создано «Информационное бюро», которым руководит брат Бориса Савинкова, Виктор. Виктор сообщал Борису, что скоро ему на помощь прибудет из Лондона в Варшаву небезызвестный международный шпион Сидней Рейли, в недавнем прошлом участник заговора Локкарта в Москве, чудом избежавший смерти.
И вот эти двое снова вставали на пути Менжинского. Они словно преследовали его. Перейдя на новую работу, он надеялся, что они навсегда исчезли из его жизни. Но не тут-то было: они снова возникли в зоне его профессиональной ответственности, словно играли с ним в прятки. Каких новых неприятностей ждать от них сейчас?
Завершив свое пребывание в западных пограничных районах, Менжинский выехал в Одессу.
Из тюрьмы Ивана Игнатьевича забирал сам Салабуда. На безлюдной ночной улице, под тусклым фонарем, он вынул из кармана револьвер, и так, чтобы видел Иван Игнатьевич, дозарядил барабан патронами и снова спрятал его, но не в карман, а засунул за пояс.
— Че? Боисси? — насмешливо посмотрев на Салабуду, спросил Иван Игнатьевич. — А там, в своей горнице, ты як коршун на курячем подворьи. Шибко боевитый.
— Но-но! Разговорчики! А то враз… при попытке к бегству! — прикрикнул на дьякона Салабуда. — И шагай шире! Плетесси… И руки за спину!
Арестант прибавил шагу, Салабуда, немного поотстав, шел следом.
Иван Игнатьевич задирал голову, разглядывал высокие дома. Такие он видел только в Константинополе. Там они были даже повыше, и на улицах, хоть днем, хоть ночью — всегда было великое множество народу. А здесь, даже не в совсем позднее время, людей почти совсем не было видно. Лишь время от времени мимо проносились пароконные пролетки, обдавая их неземными запахами. В пролетках вместе с мужчинами сидели и женщины с бесстыже оголенными ногами: там, в Константинополе, подобного не увидишь, их прохожие побили бы камнями. А здесь они вели себя непотребно: громко смеялись, что-то выкрикивали, хохотали и на всю сонную улицу орали песни.
Шли долго. С широкой улицы свернули в узкий переулок, где стояла глухая тишина, которую лишь изредка нарушал сонный лай дворовых собак. Прошли через какой-то, тоже пустовавший в эту ночную пору, базар и вышли прямо к знакомым Ивану Игнатьевичу крылатым мраморным чудищам.
В коридоре Салабуда оценивающе оглядел Ивана Игнатьевича, снял с него потертую кроличью шапку, сердито сказал:
— Ты бы хоть волосся чуток пригладил! Выглядишь, як дикобраз!
Что такое дикобразы и как они выглядят, Иван Игнатьевич не знал, но волосы, поплевав на ладони, послушно пригладил.
— Н-да! — неудовлетворенно покачав головой, вздохнул Салабуда, и они пошли вверх по лестнице, где, как помнил Иван Игнатьевич, обитало начальство.
Салабуда робко постучал, почти поскребся в дверь. Из-за нее выглянул Деремешко.
— Так что, доставил, Иван Аврамович! — светясь административным восторгом, шепотом доложил Салабуда, и добавил: — Сопротивлению не оказывал, за исключением словесного неудовольствия.
— Заводи! — велел Деремешко.
— Може, руки… на всякий случай? — все так же шепотом спросил Салабуда. Но Деремешко ничего не ответил, лишь гневно зыркнул на него и шире открыл дверь.
Салабуда взял Ивана Игнатьевича за рукав и протолкнул его впереди себя в кабинет.
За столом, на месте, где прежде сидел начальник, Иван Игнатьевич увидел крепко сбитого, уже немолодого, темнолицего усатого мужчину. Это был Менжинский.
Деремешко, присев под стенкой на крестьянскую деревянную скамейку, сказал:
— Это вот он и есть… — он перевел вопросительный взгляд на Салабуду: — Как его?
— Мотуз, Иван Аврамович! — торопливо подсказал Салабуда.
— Это я — Иван Аврамович. А его как?
— Извиняюсь. Задержанного — Иван Игнатьевич, — и, чуть понизив голос, добавил: — Выдает себя за дьякона. Фамилия, между прочим, тоже подозрительная.