– Ты подлец, Андрей Валентинович.
– Да. Я подлец, потому что вырастил тебя человеком. Огранил алмаз. Ты не смог бы пробиться сам, Петр. Ты стал бы рабочим. Или фермером. В тебе было слишком мало подлости, чтобы стать хотя бы бандитом! Сейчас ты глушил бы стаканами дешевую водку или курил травку. Гробил бы свой интеллект, свою память, свою доброту, по капле выдавливал из себя человека. А Земля шла бы тем путем, что уготовлен Чужими!
– Но мой путь был бы моим путем, Хрумов! То, что ты говоришь… ведь и Чужие считают, что вправе решать за нас! Они тоже гранят алмаз! Не позволяют людям распыляться на ненужные дела!
– Мы оба – люди.
– И что с того? Ты не обязан был мне врать! Я не разлюбил бы тебя, скажи ты правду! Ты остался бы моим дедом! Понимаешь? Я стал бы космонавтом, объясни ты причину! Ты ведь все равно мог меня воспитать кем угодно! Борцом с Чужими, террористом, убийцей. Кем угодно!
Хрумов молчал.
Я отвернулся. Откуда-то ринулись слезы. Всплыли хрустальными шариками, оторвались от ресниц, повисли перед глазами, отражая ядовитый химический свет. Голубые звезды…
– Я полюбил тебя, Петя, – сказал Хрумов. – Веришь?
– Полюбил? Как удачный инструмент, к которому руки привыкли?
– Нет. Как внука. Я своего сына не любил так, как полюбил тебя.
Я молчал. Робко затеплились лампы аварийного освещения.
Не хочу сейчас света!
– Это очень просто – решиться на подлость, – тихо произнес Хрумов. – Особенно когда сам признаешь, что это подлость. Решить, что нужен наследник. Продолжатель идей. Раздать немного денег на взятки… я никогда не был бедным человеком, ты ведь знаешь. Нанять врачей, отобрать одного малыша из полутора тысяч. Власти знали… но им было плевать. Старый шумный популист сошел с ума и выбирает себе нового внука… Да, я хотел найти соратника. Просто соратника! Молодого и обязанного мне всем. Потом ты стал мне сыном, внуком, всем… Я слишком любил тебя. Я боялся признаться. Это очень сложно, решиться на откровенность… особенно когда любишь. Какая разница, в конце концов, какая разница… Я должен был сказать тебе как можно раньше. В десять, двенадцать, пятнадцать лет. Ничего бы это не изменило. Я хоть сейчас могу тебе рассказать… как бы ты отреагировал в том или ином возрасте. Но я не смог. Не сумел.
– Ты врешь, – прошептал я.
– Нет, Петя. Я никак тебе не могу доказать, что не вру. Никак. Я ведь действительно чужой тебе человек. Чужой по крови. А любовь… ее не измеришь никаким прибором. Не приложишь справку с печатью.
– Ты меня любил, потому что Земля…
– Да провались она, эта Земля! – тонко закричал дед. – В пыль рассыпься! Сгори в огне! Разве я знал, знал тогда… разве я знал…
Я дернулся, цепляясь за кресло, рывком подтягиваясь к деду. Он скрючился, закрывая ладонями лицо, но непослушные слезы, жалкие старческие слезы, сочились сквозь пальцы, искрами разлетаясь по кабине. Я усадил его в кресло и помог пристегнуться. Прижал голову к его груди, как в детстве, когда мог спрятаться от всех бед и обид на его коленях.
– Дед, прости меня…
– Петя, мальчик мой… – Он трясся от рыданий. – Я виноват, я виноват, я знаю.
– Дед, прости…
– Ты прав, я не мог, я не должен был врать. Ты не поверишь мне теперь, никогда. И будешь прав. Я слишком много говорил… о свободе… о праве быть собой. Но мы не свободны, мальчик мой. Мы рабы. Мы слуги своей любви.
– Дед, я верю тебе…
– Я слишком любил Землю. Любил наш смешной мир. И нашу несчастную страну – всегда любил больше, чем Землю. И свой дом любил больше, чем страну. Потому что только такова любовь, она складывается из малого, из частичек, из чего-то смешного и глупого, из подъезда, где первый раз целовался, из двора, где первый раз подрался, из работы, в которой нашел себя… Не свобода важна, Петя. Любовь…
Я отвел его руки от лица, посмотрел в глаза старика.
– Я люблю тебя, деда, – сказал я. – А Россию я тоже люблю. И Землю. Но это – дальше. Не плачь, пожалуйста. Сейчас Данилов с Машей вернутся…
Невольно посмотрев на люк в шлюзовую камеру, я вздрогнул. Там, сцепившись за руки, висели Маша и Данилов. Рядом с ними парил счетчик.
Давно так висят…
– Петр, начните реанимацию челнока, – сказал Данилов. И добавил: – Пожалуйста.
Я кивнул, не произнося ни слова. Плевать, что они слышали, а что нет. Главное, что дед еще плачет, промакивая слезы рукавом.
– Я мог бы сказать что-то, подобающее ситуации, – прошелестел счетчик. – И это прозвучало бы правдоподобно. Но я промолчу, ибо на самом деле не испытываю никаких значительных эмоций.
– Понимаю, – сказал я. – Вот поэтому мы сильнее вас, ящерка. Потому что всегда испытываем эмоции. К месту они или нет.
Рептилоид щелкнул челюстями.
– Я надеюсь, что в отношении нас эмоции человечества будут положительны, – сказал он. Почти просительно сказал.
– Это зависит от того, заслужите ли вы нашу любовь, – ответил я. – Но пока у вас есть шанс.
Челнок ожил.
В топливные элементы вернулась энергия, в компьютеры – полетные программы. Мы реанимировали корабль дружно и молча. Земля была далеко, «двенадцать с хвостиком» световых лет. И все корабли Земли, прекрасно зная эту дистанцию, никогда не сумеют нас найти.
Главное – направление. Это как в жизни: быстро понимаешь, как далеко может пойти человек, но никогда не знаешь, какой путь он изберет.
Оказывается, угнать звездолет – очень просто. Когда все системы начали функционировать в штатном режиме и мы вернулись по креслам – болтаться без опоры не самое приятное занятие, вопреки расхожему мнению, – Данилов с едва уловимым смущением сказал, прячась за деловым тоном:
– Мария, я должен тебя проинструктировать о пользовании туалетом…
– Спасибо, я очень подробно изучила документацию, – ответила девушка.
– Хорошо… женские насадки должны быть в контейнере над санитарным блоком.
– Я найду.
Она даже не покраснела. Нет, молодец Маша. Ей бы чуть-чуть женственности ко всем имеющимся достоинствам…
– Может быть, тогда перейдем к делам? – спросил дед. Оглядел всех, удовлетворенно кивнул. – Мы с Петей извиняемся за свою слабость… но у нас всплыли старые проблемы. Простите. Давайте теперь заниматься тем, ради чего мы стали преступниками.
– Я мечтаю об этом, – сказал Данилов.