Отшельник порывался вновь предаться каким-то своим воспоминаниям, но, встретившись с суровым взглядом Жерницки, нервно помахал руками:
— Всё, всё, умолкаю.
— Вам нужно вырываться отсюда, Огест. Любой ценой. Иначе погибнете.
— Знаю. Тут со мной познакомился один польский офицер. Я рассчитываю...
— Уже можете не рассчитывать. Речь идет о майоре Кароле Чеславском, разве не так?
— Вы знакомы с ним?
— Была. Он погиб вместе с другими партизанами. Здесь неподалеку, у озера. Он предлагал вам какие-то варианты побега?
Отшельник взглянул на вход в мастерскую, в которой двери как таковой не существовало, и пожал плечами.
— Наоборот, я нужен был ему здесь. Даже обещал присвоить чин лейтенанта польской армии.
— Если для вас важно иметь чин офицера, вы его получите. А теперь слушайте меня внимательно. Ситуация на фронтах вам в общих чертах известна. Русские и поляки наступают с востока, англичане, американцы, канадцы и прочие — со всех остальных сторон. Почти все союзники немцев, кроме венгров, из войны уже выбиты. Все лагеря военнопленных и смертников немцы при отходе уничтожают. То же самое будет с пленными и здесь, когда гарнизону велено будет отходить за Одер. Приказ после этого может последовать только один: «Лагерь очистить, все объекты эвакуировать или взорвать!».
— И все мои «Распятия» тоже взорвут, — пробормотал Отшельник.
Софи грустновато улыбнулась. Его собственная судьба скульптора явно не интересовала, его интересовала судьба творений. Лично её это взбадривало: значит, превратить его в раба, в лагерную скотину еще не успели.
— Когда германцы поймут, что их вот-вот самих начнут распинать, им будет не до каменных «распятий» какого-то там пленного, — объяснила она голосом многоопытной няни. — Неужели это не понятно, Огест?
— Да в общем-то...
— Кстати, ты мог бы поинтересоваться: а что произошло с теми картинами, иконами и скульптурками, которые оставались у меня после твоего ухода из Одессы?
— Очевидно, остались в Одессе, где и погибли, или разворованы.
— Именно так все и произошло бы, если бы ваши работы... ваши талантливые работы, Огест, не оказались в руках любящей вас женщины. Благодаря помощи одного из священников мне удалось вывезти всю коллекцию в Румынию, а затем переправить в Германию.
— Так она здесь?! — приподнялся Отшельник с такой решительностью, словно ожидал, что Софи доставит коллекцию в «Регенвурмлагерь». — Все мои работы?
— Они спрятаны в предгорьях Швабских Альп, у дома бывшего белогвардейского полковника, и находятся под присмотром его семьи. Уверена, что будут храниться там, пока я вновь не объявлюсь. Семья оберегает их в благодарность за то, что я помогла спасти их сына, буквально вырвав его из рук местной полиции. Правда, после этого ему срочно пришлось уйти добровольцем на фронт, однако полковник уверен," что честь рода важнее жизни любого из его членов. К слову, прежде чем окончательно упрятать ваши полотна, я сделала все возможное, чтобы вы хоть в какой-то степени стали известны в Западной Европе. Например, издала вот этот буклет, — извлекла из планшета небольшую книжицу, в которой помещены снимки всех ваших основных работ, включая и те, что были распроданы еще в Одессе, а также даны их описание и оценки специалистов. Причем все это — на русском, германском, английском, французском и итальянском языках. То есть на ведущих языках мира искусства.
И пока Отшельник дрожащими руками листал буклет, каждый снимок воспринимая так, словно встречался с чем-то бесценно дорогим ему, Софи рассказывала о том, как его «Подольской Девой Марией» восхищались специалисты из Дрезденской картинной галереи и бывший старший искусствовед Лувра. Как сначала в Бухаресте и Констанце, а затем в Берлине и Дрездене, ей удавалось организовывать небольшие выставки работ «иконописца Ореста».
— Кстати, две первые выставки ваших работ священники помогли мне устроить еще в Одессе, весной сорок второго. Одну из них, выставку репродукций — в витрине магазина на Гитлер-штрассе, как именовалась тогда Дерибасовская, а вторую, выставку уже собственно работ, — в фойе Румынской оперы. О выставке работ писала газета «Молва», смотреть её приходили сам Петр Лещенко и известная одесская певица Вера Белоусова [60] . Отдельные работы из коллекции иеромонаха Максима осматривали во время своего визита в Одессу король Румынии Михай и королева-мать Елена. Правда, меня в это время в Одессе уже не было, но это не важно [61] . К слову, две ваши иконы одно время были вывешены и освящены в кафедральном соборе на Пушкинской. Какова их дальнейшая судьба, не знаю.
Отшельник перевернул последнюю страницу буклета, задержал его у груди и умоляюще посмотрел на Софи.
— Нет, Огест, здесь вы его не получите. В ближайшие дни вас отправят в замок штурмбанфюрера Штубера, снабдив при этом документами остарбайтера. Возможно даже, что я сама увезу вас отсюда. При еще более благоприятном исходе останусь рядом с вами, чтобы заниматься сбытом работ, организацией выставок и тому подобное.
— Неужели это возможно, София?
— Вы получите больше свободы, а главное, получите краски, кисти, холсты и скульпторские инструменты. Когда это произойдет, вы должны понять, что войны для вас больше не существует. Есть Лувр, есть Эрмитаж и Дрезденская картинная галерея, лучшие выставочные залы Рима, Мадрида, Лондона, Нью-Йорка. В них и сокрыта ваша цель. Война вас больше не касается. Как только будет заключен мир, мы решим, каким образом устраивать вашу судьбу дальше — где жить, какое гражданство принимать, в каких банках открывать свои счета. Помните, как в свое время мы мечтали о том, чтобы добиться права на небольшую такую нишу — очертила она в воздухе четырехугольничек — на одной из стен Лувра?
— Помню, конечно.
— Так вот, как это ни парадоксально, именно благодаря войне мы оказались очень близки к этой мечте.
Софи умолкла, позволяя Оресту осмыслить все только что услышанное. В мастерскую заглянул какой-то ефрейтор. Увидев Отшельника сидящим, да к тому же с книженцией в руках, он рявкнул, почему тот бездельничает и почему не приветствует германского солдата, и вырвал буклет из рук. Еще через мгновение к нему метнулась сидевшая в тени обер-лейтенант Жерницки. Изъяв буклет из рук солдата, она презрительным взглядом окинула тщедушную скелетообразную фигурку и, по-матерински старательно поправив лацкан его шинели, прошипела: