Но говорить я этого не стал. Начальство свою точку зрения высказало, а приказы не обсуждаются.
– Ты еще успеешь покоординаторствовать, Грива,– сказал специальный координатор Хокусай с еле уловимой грустью, и я немедленно вспомнил, что мой начальник был полевиком без малого семь лет. Пока на последней операции ему не отмахнули лазером обе ноги. Собственно, это было не так страшно. Лазер – не граната, отрезает чисто, даже кровь почти не идет. Так что ноги моему командиру пришили обратно с полным восстановлением функций, но…
Умники из отдела психологии решили, что временная потеря конечностей нанесла серьезную травму психике офицера и для полевых операций Хокусай уже не пригоден. Только для руководства этими самыми операциями. В строгом соответствии с патологическим правилом: «Кто может делать, делает; кто не может – учит, как делать; кто не может ни делать, ни учить, учит, как учить».
Так и стал подполковник Хокусай координатором Хокусаем. Склонен думать, что он не слишком радовался повышению.
Не больше, чем я, когда получил наконец возможность обмыть свои майорские эполеты. И отбыть в отпуск.
Одно утешение: в Санкт-Петербурге стоял славный месяц июнь, а дома я действительно не был давно. Три года.
Артём Грива
Да, все верно, дома я не был уже года три. Со времени референдума по поводу переноса столицы из Москвы в Санкт-Петербург. Бредовая идея, порожденная московскими финансистами, надеявшимися вывести из-под удара «ифрита» свои вотчины. Кто-то из прикормленных академиков родил «свежую» мысль, что «феномен спонтанной деструкции» чаще проявляется в официальных столицах, чем в провинциальных городках. Разумеется, я голосовал против переноса. Царский двор и так располагается у нас, в Петергофе, равно как и резиденция патриарха, переместившаяся в Александро-Невскую лавру одновременно с восстановлением монархии.
Зато федеральному правительству, думским законодателям, олигархам и лично господину премьер-министру в Москве самое место. Вместе с прорвой представителей субъектов федерации, товарищей министров, помощников депутатов и прочей шушеры.
Санкт-Петербург дружно голосовал против. Что интересно, против проголосовала и Москва. Вопрос закрыли.
«Северный беркут», гражданское стратосферное «крыло» последней модели за неполных три часа принесшее меня из Токио, плавно опустилось на обожженный пламенем бетон Пулково-3. Д’ ома!
Пограничник, глянув на данные моей карточки, взял под козырек и осведомился, есть ли у меня багаж, подлежащий специальной охране. Багажа у меня не было вообще, и пограничник, сама любезность (как приятно снова оказаться на Родине!) заказал для меня вертушку из служебного резерва. Движущаяся дорожка неторопливо пронесла меня сквозь анфиладу огромных, почти пустых залов ожидания к шеренге прозрачных капсул-лифтов, один из которых вознес меня на крышу аэропорта. Там с помощью ключа-маячка я отыскал свою вертушку, уселся и скомандовал: «В город. Маршрут позже».
Вертушка плавно, как и подобает гражданской машине, набрала высоту. Проплыли внизу серебристые решетки погодных стабилизаторов.
– Быстрее!
Нырок через мерцающие вуали рекламных гало, стремительный полет над лесным массивом экологической зоны – и прямо перед нами двухсотметровое объемное полотнище: «Санкт-Петербург».
Я дал команду сбросить скорость, врубил гида, начертил пальцем желаемый маршрут на схемокарте и принялся вертеть головой, высматривая перемены.
По счастью, «ифрит» в моем городе пока (постучим то твердому!) не чудил: все дворцы стояли на месте. Гид сообщил: предельную высоту полета опять увеличили. В черте – до восьмидесяти метров. Без визора пешеходы и маленькие городские электромобильчики казались чуть больше насекомых. Вроде бы электромобильчиков стало меньше. А геотермальных вышек в Финском заливе – больше. Последнее – наверняка. Свойство всякой техногенной цивилизации – неуклонный рост потребления энергии.
Кратчайший путь к моему дому пролегал через Центр, но над Обводным каналом гид по крутой восходящей дуге увел вертушку вправо. Центр, еще при жизни моего деда превращенный в исторический комплекс, для личных вертушек заказан. Равно как и для любого частного наземного транспорта, исключая тот, что ходит на четырех ногах. Одно из ярчайших воспоминаний детства – гордо цокающие по мостовым громадные лоснящиеся кони с мешочками под хвостами. Года в два я самостоятельно решил вопрос о назначении этих мешочков и был горд необычайно.
Пиликнул визор. На экранчике прорисовался мой американский дядюшка Фрэнк Разумецки, имеющий два серьезных недостатка: несносную настырность и супружеские отношения с моей троюродной теткой. Впрочем, не будь второго недостатка, первый бы меня тоже не беспокоил.
Когда я «при исполнении», все бытовые звонки фильтруются Службой, в отпуске же – увы!
– Артём! Как ты поживаешь? Нормально? Совсем забыл нас, да? А вот…
Дядюшка Фрэнк нудил минуты две, после чего я его довольно невежливо прервал и отключился, пока он не успел испортить мне удовольствие от возвращения домой.
Приняв на себя управление, я описал полукруг, насладился видом и, уронив вертушку на высоту маковки Исаакиевского собора, послал аппарат на север, в сторону Шуваловского парка. Там располагалось наше «родовое гнездо», двухэтажный коттедж, сварганенный в начале века моим прадедушкой-бандитом. Кроме коттеджа от прадедушки остались коллекция оружия, полуторакилограммовая золотая цепь и около трехсот тысяч долларов, то есть примерно столько, сколько получает стажер «Алладина» в год. Не в долларах, разумеется, а в более твердой валюте. Коллекция оружия по нынешним временам стоит намного дороже, тем более что батя мой, заядлый коллекционер, изрядно ее пополнил. Возможности у него были: известный археолог, связи по всему миру, при деньгах опять же…
Это дядюшка Фрэнк подвиг меня на мысли о деньгах. Их богадельню вот-вот закроют, дядюшка спит и видит в каждом сне мою алладиновскую кредит-карту. И дядюшка Фрэнк с истинно американским простодушием делится своими снами со мной. Не забывая напомнить, как необходим Приют и как трудно приходится «нашим бездомным братьям». Дядя Фрэнк, к счастью, совершенно не представляет специфику моей работы, которая, как правило, заключается в отрывании голов «братьям», не в меру расшалившимся.
Вертушка, разрисованная в стиле жар-птицы (неужели опять вошел в моду?), догнала меня и зависла метрах в десяти.
Опять пиликнул визор. Я инициировал «ограниченный прием». Если это опять дядя Фрэнк…
На дисплее проявилась картинка: симпатичное личико с надписью: «Меня зовут Настя, и я очень люблю танцевать».
Понятно, жар-птица.
– Настя, ты – прелесть,– сказал я.– Но сейчас не могу. Увидимся.
– Увидимся,– ожив, ответило личико, улыбнулось, и «жар-птица» отвалила искать более сговорчивых, а может быть, более молодых людей.