Очень важно учитывать семейный статус мужчины. С появлением ребенка, когда семейная жизнь приобретает новый центр, а гендерное равенство превращается из идеологической нормы в жизненное правило, в мужской психологии многое меняется. Однако и здесь многое зависит от социальных условий, включая отношение фирм, в которых мужчины работают, – насколько они дружественны к их семейным обязанностям. Очень важно также наличие законного отпуска по уходу за детьми. Даже если мужчина это право не реализует, оно имеет для него принципиальное значение. На вопрос о том, что меняется быстрее – условия труда или домашние условия, однозначного ответа, кажется, нет. Изменения в семейном быту и домашнем хозяйстве часто опережают прочие социальные сдвиги, домохозяйство выглядит динамичнее профессиональной работы. Однако эти процессы могут по-разному протекать у мужчин и у женщин.
В отличие от США, в Европе по-прежнему нет мужских политических движений, большинство проблем решаются практически, на бытовом уровне. Нет здесь и характерной для американцев тревоги по поводу того, что гендерное равенство «подрывает» маскулинность. Хотя европейские социологи тоже нередко пишут о мужчине как о загадочном, никому не известном существе, ни паники насчет их «несостоявшейся маскулинности», ни «размахивания кальсонами» в знак своей капитуляции перед феминизмом у европейских мужчин не наблюдается. Мужчины сталкиваются с проблемами, которые не имеют простых и однозначных решений, но это их не пугает, они меняются вместе с изменяющимся миром.
В России все выглядит драматичнее.
Кто виноват, что русский мужчина рухнул? Советская власть? Да. Но кто виноват, что возникла советская власть? Русский мужчина.
Я называю русского мужчину облаком в штанах. Но не в том немом смысле, который имел в виду Маяковский. Мы говорим на языке пустоты. Русский мужчина был, русского мужчины уже-еще нет, русский мужчина снова может быть.
Виктор Ерофеев
Родина-мать или отечество?
Скорбя о подрыве «исконного» национального мужества, русские (как и любые другие) националисты любят апеллировать к имперским традициям и героическому прошлому. На самом деле гендерный порядок и стереотипы маскулинности в России всегда были противоречивыми (см.: Кон, 2005).
Древнерусское общество – типично мужская, патриархатная цивилизация, в которой женщины занимали подчиненное положение и подвергались постоянному угнетению и притеснению (Пушкарева, 1997). По словам Н. И. Костомарова, «русская женщина была постоянною невольницею с детства до гроба» (Костомаров, 1996. С. 81). В Европе трудно найти страну, где бы даже в XVIII–XIX веках избиение жены мужем считалось нормальным явлением и сами женщины видели бы в этом доказательство супружеской любви. В России это подтверждается свидетельствами не только иностранцев, но и русских этнографов (Ефименко, 1884. С. 82). О невнимании «старинных грамотников» к женщине писал и выдающийся фольклорист Ф. И. Буслаев. Абсолютная власть мужчины в семье и обществе подробно обоснована и закреплена в Домострое.
В то же время женщины всегда играли заметную роль не только в семейной, но и в политической и культурной жизни Древней Руси. Достаточно вспомнить великую княгиню Ольгу, дочерей Ярослава Мудрого, жену Василия I, великую княгиню Московскую Софью Витовтовну, новгородскую посадницу Марфу Борецкую, царевну Софью, череду императриц XVIII в. В русских сказках присутствуют не только образы воинственных амазонок, но и беспрецедентный, по европейским стандартам, образ Василисы Премудрой. Европейских путешественников и дипломатов XVIII – начала XIX в. удивляла высокая степень самостоятельности русских женщин, то, что они имели право владеть собственностью, распоряжаться имениями и т. д. Французский дипломат Шарль-Франсуа Филибер Массон считал такую «гинекократию» противоестественной, русские женщины напоминали ему амазонок, а их социальная активность и любовные приключения казались вызывающими (Greve, 1990. P. 926).
Проблема не столько в степени представленности мужского и женского начала в культуре, сколько в характере репрезентации. Многие философы, фольклористы и психоаналитики говорят об имманентной женственности русской души и характера (Hubbs, 1988; Рябов, 2001). Одни авторы делали из этого обстоятельства далеко идущие политические выводы, трактуя «вечно-бабье» начало российской жизни как «вечно-рабье» (Бердяев, 1990. С. 12), тоскующее по сильной мужской руке. У других это просто фольклорное наблюдение: «субъект русской жизни – женщина; мужчина – летуч, фитюлька, ветер-ветер; она – мать сыра земля. Верно, ей такой и требуется – обдувающий, подсушивающий, а не орошающий семенем (сама сыра – в отличие от земель знойного юга); огня ей, конечно, хотелось бы добавить к себе побольше…..» (Гачев, 1994. С. 251). Иногда акцент делают на внутрисемейных отношениях, утверждая, что в России «патриархат скрывает матрифокальность» (Rancour-Laferriere, 1995. P. 137): хотя кажется, что власть принадлежит отцу, в центре русского семейного мира, по которому ребенок настраивает свое мировоззрение, обычно стоит мать. Отец – фигура скорее символическая, реально всем распоряжается мать, и дети ее больше любят. Некоторые исследователи говорят об общей слабости или отсутствии «личностного мужского начала, умеющего увидеть одухотворенно-женское в женщине» (Кантор, 2003. С. 104).
Некоторые из этих суждений могут быть легко оспорены. В разделении властно-инструментальных и экспрессивно-эмоциональных функций, из которых первые считаются мужскими, а вторые женскими, нет ничего специфически русского. Пословицы и поговорки, которыми подкрепляются, а на самом деле только иллюстрируются глобальные обобщения, как правило, содержат в себе не только тезис, но и антитезис. Кроме того, социологу и историку трудно представить себе «русскую культуру» как нечто единое и вневременное. Если разложить правовое положение женщин на отдельные права, получится, что в XIX – начале ХХ в. русские женщины имели перед западноевропейскими преимущество только в правах собственности и наследования (Миронов, 2000. Т. 1. С. 264). Если же сравнить признаки выделенных Гертом Хофстеде «фемининных» и «маскулинных» культур, создается впечатление, что современная российская культура выглядит скорее фемининной, а традиционная – маскулинной. Однако предмет для размышлений, и не только философских, тут определенно есть.
В традиционной русской семье существовало особое почтение к женщине-матери, тогда как отцы и мужья нередко выглядели слабыми и несамостоятельными, их маскулинность часто проявлялась в деструктивной и антисоциальной форме – в бесшабашной удали, пьянстве, драках и т. п. Некоторые историки связывали это с политическим деспотизмом и недостатком индивидуальной предприимчивости. Кодекс чести, на котором держался дворянский канон маскулинности XIX в., предполагал верность царю и отечеству, воинскую доблесть, корпоративную честь, но не знал понятий рационального расчета и предприимчивости, которые были уже хорошо знакомы французам или англичанам этого периода и с которыми у них ассоциировались мужское достоинство и личная ответственность. С этим связан и гипертрофированный русский романтизм. Аристократический интеллектуал «всегда обнимал женщин, как и идеи, с той смесью страсти и фантазии, которая делала прочные отношения почти невозможными. […] В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке» (Billington, 1970. P. 350, 432). В XIX в. буржуазный канон маскулинности – мужчина как ответственный хозяин жизни – формируется в купеческой среде, но дворянская культура его отвергает. Я еще вернусь к этому вопросу в главе об отцовстве.