Где-то солдатам приходится убивать врагов. Говорят, от этого сходят с ума. Нам же, к счастью, — только время. Если один объект закончен, то нарываться на новое задание нет нужды. И свихнуться не боимся, поскольку итак, по общему убеждению, пребываем в дурдоме. Называется «учебка связи». Какая связь, кстати, имеется в виду — вопрос. Я бы не смог дать на него однозначного ответа. Кроме телеграфной, которую, вроде как, осваиваем мы, бывает еще деловая, половая, преступная… При желании, признаки любой из них, мне кажется, можно у нас отыскать тоже.
Однако расслабиться в отстроенном спортгородке было не судьба. Серега Перепелкин своими зоркими глазами увидел фигуру военнослужащего, отделившуюся от казармы и двигающуюся в нашем направлении.
— Кажись, Бочков, — сказал он. — Точно.
— Сейчас поступит новая вводная, — вздохнул я. Первый соискатель сержантских лычек, которого я назвал бы своим врагом, если бы он заслуживал столь высокого звания, по своей воле к нам не пошел бы. Пилотка сдвинута на лоб, губы плотно сжаты. Серьезен, как всегда. На гражданке он занимался боксом. Это такой вид спорта, где бьют по голове. Мне кажется, на нем сказалось. Рядом со столь сосредоточенным человеком делается стыдно за собственную беззаботность.
— Смелков! — обратился он ко мне, ни здрасте, ни начхать. — Тебя Рубликов вызывает.
Сержант Рубликов пиликал нам в классе морзянку на ключе и передатчике на пару с младшим сержантом Шляховым. Мы хором пели: «И тоо-лькоо — оо-днаа. Два — не хоо-роо-шоо. Три — те-бе-маа-лоо…»
— Зовет, так иду, — сказал я, не выказывая особой поспешности.
— Срочно! — резко сказал Бочков. — У нас чэ-пэ. Шляхов в госпитале помер!
— Со смеху? — спросил я.
— Чего со смеху? — Юмор до Бочкова почему-то не дошел. Зато я понял, что он не шутит.
— Как помер?
— Ты что, Смелков, идиот? Не знаешь, как умирают?
— Знаю, — продолжал кривляться я, не в силах поверить в услышанное. — Сам сколько раз умирал — от скуки, от голода или, там, после трех кружек пива в автобусе…
Я посмотрел на Серегу. Серега сурово молчал. М-да… Икнется теперь старшине ночная пирушка!
В стороне от казармы паслась на лужайке радиостанция — «зилок» с кунгом. За ней-то и обнаружил накануне рано поутру своего командира рядовой Суслов, сменивший на посту рядового Кисина. Киса, видно, все дежурство продрых под колесом и, как там оказался Шляхов, понятия не имел. Суслик побежал в казарму, растолкал Рубликова и, выслушав от того все матерные слова, увернувшись от сапога, которым Рубликов хотел его огреть, все же сумел объяснить товарищу сержанту, что Шляхову худо.
Продолжая ругаться, Рубликов все-таки оделся, дошел до своего напарника и, перевернув того на спину, обнаружил, что Шляхов, очевидно, мертвецки пьян и весь заблеван, послал Суслика за ведром воды. Когда же хороший душ на голову Шляха не возымел действия, Рубликов понял, что ему не думать о том, как привести Шляха в чувство и отмазать от начальства надо, ему требуется Шляхова спасать, и пошел в штаб. Дежурил как раз наш взводный — старший лейтенант Волосов, это было на руку. Пусть сам и решает, покрывать своего сержанта или… закрывать, — подумал, наверное, Рубликов. На губе свободное место для хорошего человека всегда найдется.
Волосов вызвал «Скорую», проводил ее, увозящую бесчувственного Шляхова, до КПП, и еще долго стоял и тупо смотрел на закрывшиеся ворота. Взводный наш вообще был задумчивым. Трудно сказать — всегда или здесь таким стал. Ростом — дяденька, достань воробышка! — наверное, в училище в строю первым стоял. Не курит, возможно, что и не пьет особо — лицо всегда свежее. Вероятно, залетчиком никогда не был, а вот поди же ты! Можно хорошо учиться, делать все, как надо, а служить по распределению в ГДР или Чехословакию все равно поедет, кто надо. А он торчит здесь, в этой дыре под названием «Станция Мирная» в Читинской области. И не женат.
Я, невольный свидетель, а в некотором роде и участник ночной оргии, ждал развязки, но, конечно, не такой. Такого никто не предполагал!
Рубликов встретил нас на углу казармы — высокий, узкоплечий, высоколобый, белозубый — когда улыбается. Сейчас он не улыбался. Отвел меня в сторону.
— Смелков, тебя замполит вызывает. Но сначала забеги к старшине, он в столовой. Понял?
— Угу, — кивнул я. Сержант и ухом не повел на неуставной ответ.
В столовую я проник через служебный вход, как той ночью. Шляхов дежурил по столовой с чужим взводом, у них сержанта с желтухой увезли в инфекционную больницу. Китайцем тот не был, так что, бог даст, поправится. Обидно печень посадить на ровном месте. На гражданке люди годами бухают ради этого, а тут — ни за что ни про что и безо всякого удовольствия.
У Шляхова у самого глаза стали узкими, как у китайца, с недосыпу. Среди его любимчиков во взводе я занимал особое место! Варочной давно меня пугал (ею всех пугали) и вот привел. Встретил нас со Шляховым сам старшина Атаманов — невысокого роста крепыш, голубые глаза навыкате, усы воинственно топорщатся. Бонапартик! Усы сбрить только…
— С высшим образованием? — спросил он меня. Шляхов удружил.
— Всего лишь институт окончил, — скромно ответил я. Старшина, однако, не был настроен философски дискутировать на тему, что есть высшее образование.
— У нас проблема. — Он завел меня в темный угол за котлами, где на кушетке спал рыжий Поваренок. Поваренок, очевидно, был пьян. От старшины также ощущалось амбрэ. — Вот. Когда очухается, я его самого сварю! — пообещал Атаманов. — А пока сможешь котлы запустить? Воды налить, вскипятить, чтобы все было чики-пуки! — Атаманов сделал такой жест, будто провел в воздухе дирижерской палочкой. Хотелось ответить, что при такой кормежке не только «чики», даже «пуки» не получаются, но не стал.
— Разберусь, — сказал. Как будто мне что-то иное оставалось.
— Вот и славно! — воскликнул старшина. И, хлопнув Шляхова по спине: «Пойдем!» — увел его в поварскую бытовку, откуда слышались голоса. Мафия гуляла.
Мне было удивительно, как это Шляхов, сержант без году неделя, так быстро затесался в ряды мафии? Рубликов уже год отслужил, а не вхож.
К счастью, все тумблеры, лампочки и краны на котлах были снабжены надписями на русском языке. Освоившись, я вздохнул свободнее, но тут над крышкам котлов возникла опухшая физиономия Поваренка и уставилась на меня в недоумении. Если к его рыжей, курчавой даже при короткой стрижке головенке приставить рожки, в руки дать кочергу, поставить к котлам, был бы похож на чертика, — подумал я. — Хорошо бы еще в каждый котел посадить по сержанту. В один, допустим, Рубликова, в другой — Шляхова. И пусть пели бы друг другу: «И тоо-лькоо — оо-днаа! Два — не хоо-роо-шоо!» — когда черт станет поддавать жару.
— Аоа эна ээ адо?! — заорал на меня Поваренок. Акустика в варочной была отвратительная, да у него еще дикция никудышная.