Рядом с их частью стоял госпиталь. В госпитале работали молоденькие сестрички. Александр никак не мог понять, чем же заманили этих пестрых пташек в это ястребиное гнездо, в этот мужской монастырь? Может быть, деньги? Вряд ли. Может быть, надежда встретить здесь, на обильно политой кровью земле, надежного человека? Вполне может быть. Вполне может быть, что заманила их сюда и романтика, воспетая в молодежной прессе. Только уж очень неприглядной стала та романтика вдали от уютных кабинетов и светлых редакций молодежных борзописцев и политиков. Вчерашние девчонки, молоденькие сестрички, погрязшие в дерьме войны, быстро теряли свои идеалы и надежды. Они превращались в просто девчонок, а потом просто женщин без идеалов и надежд. Но они, эти женщины военной поры, становились идеалом для десятков, сотен, тысяч парней, которые проходили через их умелые, чуткие, добрые руки. То, что они были рядом с солдатами, с их горестями, чаяниями и редкими радостями, было самой их бесценной заслугой. Зная, что такое война, сестрички старались теплотой своей души отогреть продрогшие сердца солдат. Они не требовали ничего взамен. Потому что знали – солдат над собой не властен. Сегодня он жив, а завтра его может не стать. Это война. У нее свои законы.
Сестричку, к которой бегал старшина Трудненко, звали Любой, и он ее любил. Где-то за месяц перед отъездом в Союз он зашел к ней, как обычно. Она уже знала о предстоящем расставании и сразу сказала об этом. Сказала, что рада за него. Он молча стоял, как столб, не зная, что ответить, как поступить. Люба просто разрешила эту проблему. Она подошла, поцеловала его, как мальчика, сначала в лоб, потом в губы. Отстранила от себя. Сказала:
– Прощай. Может быть, когда-нибудь и встретимся. Ты хороший человек, Сашка, но ты уезжаешь, а я остаюсь и ничего тебе не могу обещать. У меня всего одно сердце, а столько горя вокруг. Я не знаю, но может быть такое, что я кому-то очень сильно понадоблюсь, так же как когда-то понадобилась тебе. И тогда ты не сможешь меня простить, если вырвешь у меня обещание любить тебя, как прежде. Так что я прошу, я очень тебя прошу, давай останемся друзьями.
Ошарашенный ее словами, он молчал. Напряженно вникал в смысл сказанного. Она отвергала его. Да, она так и сказала. «Но почему?» – пронеслось в мозгу. Ответа он не находил.
– Но почему? – спросил он вслух.
– Потому что это война и здесь все может случиться. – Ты, пожалуйста, больше не ходи ко мне. Очень тебя об этом прошу. – Она выговаривала эти горькие жестокие слова, а взгляд ее словно звал: не уходи, не уходи.
Боль, негодование, любовь к этой еще так недавно такой доступной, близкой девчонке в белом халате – все это захлестнуло душу Трудненко. Возобладало негодование, и он, резко бросив: «Прощай, Люба…», – развернулся и зашагал по гулкому коридору госпиталя к выходу. Больше ее не видел.
Только этот весенний вечер в большом ночном городе навеял ему мысли о тех, кого помнил и любил. Любил, потому что он, красивый молодой парень в расцвете лет и сил, имел такую потребность – любить. И в вину это ему не поставишь. Вот и сейчас, глядя на стайку порхающих вокруг в свете ночного города девушек в коротких юбчонках и застиранных джинсах, в ярких, с восточным орнаментом сарафанах и восточных же штанах, в нем проснулся яростный бабник. Глаза зажглись огнем долго не удовлетворяемой страсти, желанием испытать что-то до сих пор неведомое и, как перец, острое.
Трудненко зашел в первое попавшееся по пути кафе. Там было шумно и накурено. Он подошел к официанту и попросил найти ему место поближе к эстраде и подальше от входа и любопытных глаз патрулей. Оценивающе взглянув на очередного клиента, официант, что-то прикинув в уме, ухмыльнулся и, показав рукой следовать за ним, быстро заскользил меж столиков.
За столиком, к которому они подошли, сидели две девицы и парень. Трудненко сразу обратил внимание на то, что девицы, жеманничая со своим моложавым кавалером, все выше и выше задирали свои кожаные юбчонки, видно, соревнуясь, кто раньше из них выйдет в дамки.
– С вашего позволения, – обратился вежливый официант к хозяевам стола, – я подсажу к вам нашего гостя из солнечного Афганистана. Я не ошибся? – обратился он к Александру.
– Да вроде нет, – ответил он, чувствуя, как наливаются предательской краснотой уши под чуть насмешливыми бесцеремонными взглядами девиц.
– Гостям всегда рады, – хриплым голосом сказал мужчина. Лицо его было в тени от пальмы, вальяжно растущей из широкого бочонка.
– Таня, – представилась одна из девиц.
– Гульнара, – сказала вторая.
– Ахмед Мустафаевич, – сказал мужчина с хриплым голосом, оставаясь в тени.
Трудненко заказал графин водки, много закуски. Уж очень проголодался.
Пока ждали официанта, Ахмед, так стал про себя его звать Александр, предложил тост за знакомство. Девочки бурно поддержали это предложение.
Сначала Трудненко хотел отказаться, ссылаясь на то, что подождет, пока принесут его заказ.
Ахмед, не обращая внимания на возражения армейца, быстро наполнил бокалы золотистой жидкостью.
– Армянский коньяк не роскошь, а средство существования, – весело сказал Ахмед и, подняв бокал, произнес тост.
Тост был за женщин, и мужчины выпили стоя. Александр быстро хмелел. Он хмелел от того, что был голоден, но не только от этого. Он хмелел от музыки, которая лилась с эстрады, хмелел от взглядов сидящих напротив девиц, которые, потеряв всякий интерес к человеку в тени, все внимание перенесли на него. Татьяна, придвинув к нему свой стул, то и дело сжимала его ноги своими, вскоре она перебралась к нему на колени и начала учить курить дамские сигареты. Это у нее довольно хорошо получалось.
Близкое женское тело, чуть прикрытое воздушным шелком, атмосфера дурманящих духов, которые он вдыхал все с большим и большим наслаждением, – все это до такой степени вскружило старшине голову, что он еле соображал, что делает. Наклонив ее голову к себе, он начал возбужденно целовать смазливое личико, носик, насурмленные глаза девчонки, еле сдерживая себя от того, чтобы не бросить тут же ее на стол и не удовлетворить возбужденную похоть.
Почувствовав, что он может далеко зайти, Татьяна приложила к его губам палец и зашептала на ушко:
– Пошли ко мне на дачу, там сейчас никого-никого, предки дома.
– Пошли, – вскочил Трудненко и, положив на край стола четвертак, неуверенно зашагал за своей новой подружкой.
Прицепившись к его локтю, девица что-то без умолку тараторила всю дорогу, но Александр ее не слушал. Он то и дело останавливался, тискал ее в объятиях, целовал в губы, чем хоть ненадолго прерывал ее болтовню.
Потом Татьяна остановила такси, и они долго куда-то ехали, справа и слева от дороги замелькали дувалы, плоские крыши глинобитных домов. Трудненко встрепенулся – от вида дувалов веяло чем-то уже пережитым и от этого тревожным. Как в Афганистане, подумал вдруг Александр, только вместо автомата белокурая подружка под боком, а вместо бронетранспортера легкое и удобное такси. Вскоре впереди замелькали сады и разбросанные среди деревьев домики.