– Я-то сам покупаю,– улыбнулся Ласковин.
– В этом твое преимущество. Не приходится каждый месяц составлять отчет!
Андрей с Наташей вернулись домой около одиннадцати. Поужинали. Ласковин включил телевизор. И выключил через пятнадцать минут.
«Надо будет видик привезти с Блюхера»,– подумал он.
– Устала,– сказала Наташа, вытягиваясь на кровати.– Такой длинный день.
– Это я тебя замучил,– извиняясь, проговорил Андрей.– Загонял, забыл, что у тебя сегодня работа.
– Хорошо.– Наташа перевернулась на бок, погладила его по руке.– Мне нужны физические нагрузки, а твое каратэ мне нравится. Все движения так органичны!
«Если б можно было ограничиться только движениями!» – подумал Андрей.
Каратэ-до действительно красиво… если за проведенным ударом не следует треск сломанного ребра. Или кровавый, с обломками зубов плевок.
Девушка с картины глядела на него осуждающе. В ее время мужчины не крошили друг другу челюсти. Разве что из дуэльных пистолетов.
– Я вчера стихотворение написала,– сказала Наташа.– Хочешь, прочту?
– Хочу.
Наташа просунула руку под подушку, достала блокнот.
– Зажги свечу,– попросила она.– Пожалуйста!
– Там, где вымысел, голый… – начала она тихо. Андрей не пытался понять смысл. Он просто слушал звук ее голоса, и ему было хорошо. Андрей смотрел на огонь, отражавшийся в ее расширенных зрачках,– зрелище, волнующее больше, чем самый томный взгляд,– и почти не верил, что такая потрясающая девушка может его любить.
И вдоль пыльной дороги,
Цепочкой – собачьи следы.
Но густой и широкий,
Уже поднимается дым.
И смолистые бревна
Трещат сквозь метель языков.
И обрушилась кровля…
Наташа читала собственные строчки, и ей уже не было страшно. Теперь она чувствовала другое: как будто глядишь вниз с огромной высоты…
…И приходит тигрицей,
Нежданно, на маночий звук,
Та, что больше не снится.
И лица чужие вокруг:
«Ты ошибся, охотник!»
Но – поздно.
И не поменять.
«Пусть чужие уходят!..»
Какое-то слово неожиданно зацепило Андрея. Смысл того, что читала Наташа, проступил, как проступает изображение на проявленной фотографии. Голос Наташи вдруг стал громче, словно из ушей Андрея вытекла попавшая туда вода…
«Пусть чужие уходят!»
Ныряет в ладонь рукоять,
И тропа исчезает.
Но влага туманит зрачок
«Ничего ты не знаешь!» —
Плывет шепоток за плечом.
Обернуться б… Да поздно.
Уж ветер шурует в золе.
И остывшие звезды
Песком у меня на столе.
И на белой странице,
Бездонно, провалом,– зрачок
Той, что больше не снится…
Но строчка скользит поперек,
И гончак серомордый
Устанет вышаривать след,
И высоким аккордом
Стерней истощенных полей
Потечет его песня.
И дымно задышит костер.
И войдет Неизвестность
В холодный заплеванный двор.
И растрепанный тополь
Потянется веткой к окну.
И потянется тропка:
Чужая – в чужую страну.
Но Ничто – не окликнет.
Андрей не смог удержаться от гримасы. Ускользнуло! Он уже готов был угадать ответ и… Слова покатились куда-то в сторону. Господи, это было так близко!..
– Но Ничто не окликнет,
Ничто не поманит назад, –
читала Наташа, как будто не замечая, что произошло.
– Вниз по лунному лику
Сбегает сухая слеза,
И, густой и широкий,
Вдоль зарева тянется дым.
И остывшие окна
Следят равнодушно за ним…
Наташа запнулась.
– Что с тобой? – спросила она, подняв глаза на Андрея.
– Ничего,– тихо ответил он.– Читай дальше.
– Дальше – нет,– растерянно сказала Наташа.– Это пока все. Что-то не так? Тебе не понравилось?
– Понравилось,– сказал Андрей.– Просто мне показалось… Ладно, неважно! Будет продолжение, да?
– Надеюсь.
Днем следующего дня, когда Андрей уехал к Зимородинскому, Наташа записала еще восемь строчек. Они были словно из другого стихотворения, но… из того же мира.
Вновь по серому камню
Скользит осторожная тень…
Нас ловили руками,
Но все они были – не те.
Хоть снимали с нас кожу.
И свет нам носили в горсти.
И казалось возможным
Любить. И отдать. И уйти…
– Сегодня не жди меня,– сказал Андрей.– Скорее всего, я приеду утром. Все в порядке, не беспокойся.
Когда он ушел, в комнате остался знакомый запах. «Да,– подумала Наташа.– Очень знакомый».
Пахло бедой.
– Сегодня грузить тебя не буду,– сказал Зимородинский.– Сегодня подкачаем тебя энергией.
– Я не устал,– возразил Андрей.
– Вечером у тебя бой, верно?
Ласковин кивнул. Несмотря на все предупреждения Митяя, он не относился к будущему поединку как к чему-то глобальному. Кумитэ и кумитэ. Делов.
– В одиннадцать вечера мне надо быть на «Приморской».– сказал он.– А начнется, я думаю, около полуночи. Или чуть попозже. Держи за меня кулак.
– Не буду,– Зимородинский подергал себя за ус.
– Почему? – удивился Андрей.
– Потому что я поеду с тобой.
Без пяти одиннадцать Ласковин подъехал к условленному месту и остановился напротив выхода из метро.
Справа от него сидел Николай Митяев, сзади – Зимородинский.
– Что дальше? – спросил Митяй.
– Будем ждать.
– Я покурю, ты не против?
– Я – против,– сказал Зимородинский.– Сиди, не мандражируй.
– Я спокоен! – возразил Митяй с некоторой даже обидой.
– Как слон,– Зимородинский усмехнулся.– Слухай, сынку, що батько кажэ. И не телебомкайся. Вон уже к нам едут.
– Какая тачка! – Митяй присвистнул. Андрей взглянул в указанную сторону и нервно сглотнул.
Срезая угол, прямо через пешеходную дорожку к ним двигался белый «мерседес-родстер». Тот самый, что сгорел во дворе на Мастерской.
– Эс-эл шестисотый, бля буду,– с уважением определил Митяй.– Двенадцать цилиндров!