– Не раздевайтесь,– предупредила одна.– Холодно.
Выговор у девушки был не местный.
Ласковин мимоходом дотронулся до печки: чуть теплая. Непонятно. В сенях – целая поленница.
– Сейчас воду поставлю,– проговорила первая девушка, отложила вязание и встала. Вторая даже глаз не подняла, но спицы так и мелькали.
Железная кровать у стены. Над кроватью фотография. Лицо на фото неприятное. Даже не поймешь: то ли мужик, то ли баба. И лампадка горит, как перед иконой. Ласковин сразу вспомнил, куда они приехали. Итак, вот они, грозные «Свидетели Апокалипсиса». Шпионы ЦРУ.
Вернулась первая девушка. Поставила перед гостями две жестяные кружки. Над кружками поднимался пар, но напиток (назвать это чаем язык не повернется) оказался чуть теплым. Вкусом же напоминал воду, в которой мыли морковку. Но отказываться не принято.
– Меня зовут Андрей.
– Ира,– отозвалась первая девушка.
– Даша,– уронила вторая, не поднимая головы.
– Холодно у вас, Ира и Даша. Почему печь не натопите как следует?
– У Даши рука болит,– объяснила Ира.– А я топора боюсь… А так они в печку не влезают.
Выговор у девочки определенно питерский.
Вошь, ни слова не говоря, поднялся, взял фонарик, вышел в сени. Через мгновение Ласковин услышал, как топор звонко развалил первое мерзлое полешко. И затюкал дальше, громко и весело.
– Давно здесь? – спросил Ласковин.
– Как узнали Истину, так сюда и приехали,– сказала Ира.
– Мир погряз в грехах и злонравии,– произнесла Даша.
По-прежнему не поднимая головы.
В устах совсем молоденькой девчушки реплика звучала забавно, но Ласковину забавной не показалась. Две замерзшие девочки, явно городские и столь же явно не приспособленные к комяцкой зиме. И бабья рожа «пророка» над железной кроватью. «Пророка», оттягивающегося где-нибудь во Флориде в собственном навороченном особняке. Он, козел, эту самую кровать даже в страшном сне не представит.
Две невзрачные худенькие девчушки в черных платках.
– Вы ведь тоже из Петербурга? – вдруг спросила Даша, в первый раз подняв глаза. Красивые глаза. Синие. Но с тем же лихорадочным блеском, что и у подруги.
– Да, из Питера.
– Недавно приехали?
– Недавно.
Появился Вошь, внес, придерживая подбородком, нарубленные дрова, свалил у печки, открыл дверцу. Внутри – одна зола.
Вошь щепкой прочистил решетку, выгреб золу на совок. Обстоятельно, без спешки.
Даша аккуратно сложила вязание в картонную коробку.
– Пойду спать,– сказала она.
И ушла, шурша стоптанными валенками.
Вошь достал свой страхолюдный тесак, нащепал лучин, загрузил печку.
– Снега сколько,– задумчиво проговорила Ира.
– Зима,– отозвался Ласковин.
– Зимой поститься труднее,– заметила Ира.– Холодно.
Ласковин поглядел на тонкую шейку. Бедная девочка.
В печи загудело пламя. Вошь сходил в сени, принес еще дров, сел на скамью.
– Не страшно… одним? – спросил Андрей.
– Одним? – Ира удивилась.– Мы не одни. Мы же община.
– А если чужие зайдут?
– Чужих здесь нет. Их охрана не пустит. Разве вы не знаете?
– Мы здесь только два дня,– соврал Ласковин.– Еще не обжились.
– Надзиратель часто заходит, работу приносит или хлеб. И собрания трижды в день. Сегодня мы не пошли – из-за метели. Надзиратель сказал: если холодно, можно дома сидеть. Пока теплую одежду не привезут. А вы заблудились, да? Из-за метели?
Ласковин кивнул. Что еще ему оставалось?
– Я вас раньше не видела,– сказала Ира.– Вы военные?
– Нет.
– А похожи. Как же вы дорогу отыщете, в такую вьюгу?
Ласковин пожал плечами.
– Может, мы переночуем в уголке? – предложил он.– Не потревожим.
– Это нельзя,– Ира даже удивилась.– Женщины и мужчины вместе не спят. Метель скоро кончится,– успокоила она Андрея.– Должна кончиться, а то у нас хлеба нет.
Логика железная.
– А если муж с женой? – спросил Ласковин.– Их тоже порознь селят?
– Конечно. Какая разница? Все равно грех.
Серые блестящие глаза смотрели куда-то сквозь Андрея. Тонкие пальчики городской девочки, исцарапанные, с обломанными ногтями… И евнухообразная рожа на черно-белой фотографии.
– Вы поговорите с надзирателем. Пусть он вас просветит, а то нехорошо получится,– обеспокоенно проговорила Ира.
Вошь соскользнул со стула на пол. Ласковин боковым зрением поймал движение, удивился. И еще больше удивился, когда Вошь, оказавшись у колен девушки, снял с ее ноги шерстяной чулок и поцеловал бледную, не очень чистую стопу.
– Не надо,– взмолилась Ира дрожащим голоском.– Не надо… ох!
Ласковин отвернулся. Он слышал трепещущий, как ночной мотылек, голос девушки: «Нет, нет, нельзя… грех, пожалуйста…», шуршание одежды. Вошь не произносил ни слова. Затем – надсадный скрип прогнувшейся панцирной сетки…
– О-о-о! – вскрик-выдох.
И посторонний звук.
Ласковин повернулся и увидел Дашу. Прикусив ладонь, она медленно оседала вдоль стены. Полные ужаса глаза устремлены на постель. Там, под одеялом…
Вошь поднялся. Одеяло упало на пол.
Тонкие раскинутые ноги, белые, в синих прожилочках; розовая мякоть в обрамлении слипшихся волосков.
Вошь, совершенно голый, мускулистый, подошел, наклонился, поднял Дашу на руки и унес, ногой прикрыв за собой дверь. От его босых ступней на покрытом инеем полу остались влажные темные следы.
Ира посмотрела на Ласковина. Беззвучный вопрос. Андрей покачал головой. Он не мог. Худенькая большеглазая девочка с двумя косичками. Слишком похожая на ребенка.
Ира подняла с пола одеяло, накрылась, подложив руки под затылок, смотрела в потолок. Лицо мечтательное. И как будто посветлевшее.
Ласковин встал, расстегнул рюкзак и принялся выкладывать на стол снедь. Мясные консервы, водку. Копченую колбасу и сыр нарезал большими кусками.
Из соседней комнаты донесся смех. Дашин.
Ира откинула одеяло, подтерлась краем простыни, нисколько не смущаясь Ласковина. Встала на холодный пол, поджимая пальцы, натянула шерстяные толстые носки и только потом все остальное.
– Можно? – спросила она, указав глазами на колбасу.
– Только не увлекайся,– предупредил Ласковин.– Плохо будет.
– Угу.
И вгрызлась.