Иногда мама с Виолой уединялись в кухне – обсудить готовку и проверить хозяйственные счета. Мама всегда следила, чтобы Виола вовремя получала отрез ситца летом и фланели зимой сверх обычной еженедельной платы. И всегда делилась с Виолой экземплярами «Журнала для домохозяек». Хотя Виола не умела читать, она с удовольствием пролистывала свежий номер, причитая над шокирующими парижскими модами. В день рождения она всегда получала серебряный доллар, на Рождество – табак. Виола не часто нюхала табак, но нуждалась в изрядной понюшке, прежде чем приняться за свой знаменитый лимонный пирог с меренгами – настоящее чудо из лимонного крема и пышных белков, которые она взбивала в пену деревянной ложкой. Изнуряющее действо – десять минут, и бедняжка задыхается без сил. Изредка я заставала её за понюшкой, и тогда Виола говорила: «Это дурная привычка, дочка. Будешь повторять за мной – шкуру спущу». В других случаях она мне никогда не грозила, мы прекрасно ладили, но Гарри она любила больше. Да, Гарри был её любимчиком. Он у нас всегда был самым красивым, самым очаровательным, самым-рассамым.
Ещё она привечала одну из наших домашних кошек. Идабель отвечала за кухню, кладовую и прачечную, в её обязанности входило не подпускать мышей к мучному ларю. Виола души не чаяла в этой кошке. Странно, конечно: других кошек, особенно дворовых, она терпеть не могла и гоняла их с крыльца веником. Идабель, толстая, спокойная полосатая кошка, отлично ловила мышей. У неё была своя корзинка возле плиты, но иногда она пробиралась наверх и устраивалась у кого-нибудь на подушке. Сворачивалась вокруг головы как меховая мурчащая шапка. Приятно зимой, но летом – невыносимо. Летом её часто выставляли из дома – к безумной радости дворовых кошек.
Дворовые собаки почти всегда валялись на веранде – или их запирали в сарае, если они особенно путались под ногами. Их вожак Аякс, вполне довольный своей участью, целыми днями дрых на веранде, просыпаясь лишь изредка, когда его донимали блохи. Поймав блоху, он глубоко вздыхал и снова радостно валился на пол. Мне нравилось думать, что он мечтает о голубях и утках и с нетерпением ждет охотничьего сезона – пару недель можно бегать и трудиться как настоящая собака.
Да, Аяксу есть за что благодарить судьбу. Его, единственного из всех собак, пускают в дом. Другие – Гомер, Герой и Зевс – дворовые собаки. Они это отлично знают, но это не мешает им буквально каждый раз нестись к двери, стоит её открыть. То, что в дом попасть никак не удаётся, их не смущает. Мне нравится это особое свойство собак: несмотря на все запреты, в их сердцах всегда живёт надежда. Без сомнения, дворовые собаки считали, что Аякс ведёт жизнь балованной комнатной собачки, раз ему позволено пройти через волшебную дверь. Они не понимали, что даже в тех редких случаях, когда Аякс оказывался достаточно чистым, достаточно сухим и почти без блох, его допускали только в дальний угол прихожей, а в гостиную или на лестницу ему хода не было. На этом и держалась жёсткая иерархия, Аякс знал своё место, зато важничал перед другими. Все наши собаки были мирными и добродушными (иначе папа не стал бы их держать), так что мои младшие братья могли возиться с ними день-деньской, лишь бы не слишком дёргали за уши. Когда приставали невыносимо, они – собаки – скромно исчезали со сцены и прятались под крыльцом, вне пределов досягаемости. Иногда они поднимали шум возле лаборатории, но дедушка их внутрь не впускал, хотя собаки ему явно нравились. Если подумать, он и людей в лабораторию не пускал – кроме меня.
Мы видели, что посредством отбора человек достигает великих результатов и может приспособлять органические существа на пользу самому себе… Но Естественный отбор… – сила, постоянно готовая действовать и столь же неизмеримо превосходящая слабые усилия человека, как произведения Природы превосходят произведения Искусства.
В один прекрасный день в изготовлении спиртных напитков наметился прорыв. Дедушка поднёс бутылочку к свету и внимательно вгляделся в жидкость на дне.
– Кэлпурния, – провозгласил он, – кажется, это почти приемлемо! Пойми меня правильно, я пока не утверждаю, что это можно пить, но это уже не тошнотворно. Насколько я могу судить, другие годятся только грязь с днища лодки оттирать.
Он небрежно махнул рукой в сторону множества закупоренных пузырьков.
– Пока ещё не совсем то, что надо, но…
– Дедушка, а почему вышло лучше?
– После четвёртой перегонки я профильтровал жидкость через смесь древесного угля, яичной скорлупы, кожуры пекана и молотого кофе. Подержим теперь немного в дубовом бочонке и поглядим, что получится.
Предыдущие образцы дедушка и не думал сохранять таким образом, так что это был большой шаг вперёд. Он перелил жидкость в маленький дубовый бочонок, размером не больше буханки хлеба.
– Прошу прощения, – произнес дед, поворачиваясь ко мне. – Забыл предложить тебе попробовать. Не откажешься выразить своё мнение?
Он предложил мне совсем немножко, на один глоток. Я осторожно понюхала. Пахло пекановыми орехами, это успокаивало, и совсем чуть-чуть керосином, а вот это настораживало. Думаю, дедушка забыл, что мне и двенадцати нет.
– Думаю, лучше зажать нос и выпить залпом, – посоветовал дед.
Я защемила нос и разом проглотила напиток.
Позвольте вам сказать, эту штуку не зря называют огненной водой. Жидкость прожгла мне дыру в пищеводе, у меня начался сильнейший приступ кашля, я вся словно пылала огнем. Думала, на ногах не устою, ничего не соображала из-за кашля. Помню только, как дедушка усадил меня на ручку своего кресла и несколько минут колотил по спине, пока я снова не смогла вздохнуть. Он в ужасе смотрел на меня, пока кашель не пошёл на убыль, сменившись мучительной икотой.
– Полегчало? – спросил дедушка. – Вижу, ты ещё не умеешь пить. Вот. Это пойдёт тебе на пользу.
И он достал из жилетного кармана мятный леденец.
Я кивнула, икнула, положила леденец в рот, но слёзы так и текли по лицу, и из носа тоже текло.
– Бедняжка! – дед достал из кармана огромный белоснежный носовой платок и приложил мне к носу. – Высморкайся.
Я высморкалась, и мне немножко полегчало. Дед налил мне воды из графина. Воду он всегда держал под рукой, чтобы смывать вкус очередного эксперимента.
– Ну, ну, – он погладил меня по спине. – Надо внести записи в журнал. И ты, как мой соавтор, тоже опиши этот памятный день.
Он подтянул поближе лампу и начал писать в большой разграфлённой тетради. Стальное перо царапало бумагу. Гроссбух был полон подробностей предыдущих провалившихся опытов. Кончив записывать, дед протянул перо мне.
– Запиши дату и время, свои наблюдения и внизу подпишись.
В школе на чистописании мы только-только перешли от карандаша к чернилам. Я опасалась поставить кляксу, но справилась не так уж плохо, особенно учитывая, как я пострадала.
«Образец № 437. 21 июля 1899 года. Очень хорошо.
Кэлпурния Вирджиния Тейт».