Я сразу подтянулась. С ума сойти, откуда она знает, что у меня в голове? Я на цыпочках поднялась наверх и закрыла дверь. Вытянула моё художество из корзинки и уставилась на него. Задуманный поначалу идеальный квадрат вылился в неровный ромб, все буквы перекосило на правую сторону. Почему не получаются стежки одного размера? Как их сделать одинаковыми? Ну не все, но хотя бы почти все. И вообще, кому какое дело до моего рукоделия?
На последний вопрос ответить легко. Маме до всего есть дело, да и всем остальным, похоже, тоже, только непонятно почему. А мне дела нет, но меня заставляют. Глупость какая. Я отшвырнула пяльцы.
Два часа спустя я вернулась в гостиную. Задано было вышить узорчатую надпись «Добро пожаловать». Я уже добралась до «Добр», но буквы шатались, как пьяные, пришлось всё распороть и вышить для мамы новую букву «Д».
– И это всё?
– Это большая буква! Заглавная!
– Хорошо, хорошо, только не кричи. Получилось очень аккуратно, значит, можешь, если постараешься.
Как же мы с братьями ненавидим это слово – «постараешься».
– Можно идти?
– Да, конечно. Не опаздывай к ужину.
Мама зажгла в гостиной лампу, а я, отшвырнув вышивку, опрометью выскочила из дома. Света совсем уже нет. Дожили! Слишком поздно, чтобы собирать дневные образцы. Мне сразу представилась статья в газете: «Юная натуралистка потратила всё время на дурацкую вышивку. Невероятная потеря для научного сообщества. Всё научное сообщество в глубоком трауре».
Я понеслась к реке, и, пока добралась, совсем стемнело. И тут Виола позвонила в колокольчик.
Я заскочила в кухню, чтобы умыться, и спросила Виолу:
– Зачем мне шить и готовить? Зачем? Объясни ты мне.
Конечно, нехорошо к ней приставать в такую минуту. Она мешает соус в кастрюльке, чтобы не было комков. Виола удивлённо глядит на меня, словно я обратилась к ней по-древнегречески.
– Что за вопрос? – И снова принимается неистово мешать пахучий, дымящийся соус.
Это не ответ. Получается, что ответ самоочевиден, стал частью нашей жизни, и никто даже не удосуживается задуматься над вопросом. И если никто не понимает вопроса, как тогда на него ответить? И если ответа нет, я обречена на вечную женскую долю. Боже, какая тоска.
После ужина я удалилась к себе в комнату, надела ночнушку и устроилась с книжкой. Я с огромным удовольствием вгрызалась, если так можно выразиться, во все тома дедушкиного Диккенса по очереди и уже добралась до «Оливера Твиста». Пожалуйста, сэр, можно добавки? У этого бедняги жизнь точно уж была похуже моей.
Я спустилась вниз за стаканом воды. Папа с мамой сидели в гостиной. Дверь была приоткрыта.
– Ну что с ней делать? – вздохнула мама.
Я замерла. Если это «она», значит, речь обо мне. Других девочек тут нет.
– Мальчишки сами разберутся, как жить, но с ней-то как быть? Твой отец кормит её крутой смесью Диккенса и Дарвина. Обилие книг может плохо повлиять на человека. Особенно на ребёнка. На молодую девушку.
Я чуть ни завопила: «Мы занимаемся важной работой! У нас Растение!» Но тогда они поймут, что я подслушиваю.
– Не вижу тут большой беды, – возразил отец.
– Носится день-деньской с сачком для бабочек. Не умеет шить, не умеет готовить.
– Многие девочки в её возрасте этого ещё не умеют. Правда ведь?
– Она даже каши не сварит. А её бисквиты… они… они… прямо не знаю, на что они похожи.
На камень. Вот подходящее слово?
– Ну, научится ещё.
– Альфред, у неё в комнате лягушки.
– Лягушки?
«Какая ложь! – чуть ни крикнула я. – Вовсе не лягушки, а всего лишь головастики».
Это была последняя капля. Отец замолчал. Молчание длилось долго-долго. Он переваривал информацию, и молчание разливалось по дому. Сердце моё ушло в пятки, я даже дышать перестала. Ну, не похожа я на остальных девчонок. Я совсем другая, другой вид. Не собираюсь быть как они. Но, выходит дело, придётся. Занимайся домом, мужем, детьми. И думать забудь о том, чтобы стать натуралистом. Откажись от Дневника, не ходи на любимую речку. И тогда останутся только шитьё и готовка, всё то, что они меня заставляют делать, все занудные занятия, которых я пока ловко избегаю. Меня бросало то в жар, то в холод. И не будет никакого Растения. Жизнь летит под откос. Как я раньше не догадалась. Меня поймали в ловушку. Прищемили койоту лапу.
Прошла вечность, прежде чем отец ответил:
– Понятно. Лягушки. Что будем делать, Маргарет?
– Ей нужно поменьше времени проводить с твоим отцом и побольше со мной и Виолой. Я уже сказала ей, что буду учить её шитью и готовке. Особенно готовке. Каждую неделю новое блюдо.
– А нам придётся их есть? Ну и ну.
– Вот именно, Альфред.
У меня слёзы брызнули из глаз. Собственный отец смеётся, когда единственную дочь продают в рабство.
– Я тебе полностью доверяю, Маргарет. Всё в твоих надёжных руках. Тяжёлое бремя, невероятно тяжёлое. Головная боль не беспокоит, дорогая?
– Не очень, Альфред, не очень.
Отец встал, подошел к матери, поцеловал её в лоб.
– Рад слышать. Принести микстуру?
– Нет, спасибо, не надо.
Отец уселся обратно, зашелестел газетой. Вот так был оглашён мой пожизненный приговор.
Я прислонилась к стене, долго стояла, не в силах пошевельнуться. На душе пустота. Полная пустота. Я теперь пустой сосуд для полезных дел, ждущий наполнения – рецептами и узорами для вязания.
Джим Боуи прошлёпал босыми ногами по лестнице. Не говоря ни слова, обнял меня и долго не выпускал из объятий.
– Спасибо, Джей Би, – прошептала я, и мы, держась за руки, отправились наверх.
– Ты заболела, Кэлли Ви?
– Похоже на то.
– Мне всегда видно.
– Правда. Тебе всегда видно.
– Не болей. Ты моя самая лучшая сестра, Кэлли.
Мы забрались в мою кровать, и он свернулся клубочком рядом со мной.
– Ты обещала, что будешь почаще со мной играть.
– Прости, пожалуйста, я была занята с дедушкой.
А скоро уже не буду.
– А он знает про Уоллеса Большая Нога?
– Знает.
– А он мне расскажет про Уоллеса Большая Нога?
– Ты его спроси. Наверно, расскажет. Но он очень занят.
Теперь уже без меня.
– Я бы спросил, – шепнул братишка. – Но я его боюсь. Ну, я пошёл. Спокойной ночи, Кэлли. Не болей.
Он тихо прикрыл дверь. Перед тем как окончательно провалиться в сон, я снова подумала о койоте. Только бы сообразить, как отгрызть себе лапу.