Однако, хотя какотопия Оруэлла есть символ и воплощение всех несвободных обществ, мы очень мало что узнаем о подчинении свободного разума методам науки. Что случится в 1990-м или в 2900-м, еще не ясно, но в 1984-м нет никаких признаков того, что мозг будет изменяться посредством хирургической операции или обработки различными психотехниками. Действительно, в романе есть эпизод, где в подвалах Министерства любви О’Брайен показывает Уинстону, что вложить в человеческий мозг представление Партии о реальности возможно с использованием каких-то технических приемов.
«– На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.
Произошел чудовищный взрыв – или что-то показавшееся ему взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Но ослепительная вспышка была несомненно. Уинстона не ушибло, а только опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувство было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный безболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение прояснилось, Уинстон вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала область пустоты, словно кусок вынули из его мозга. […]
О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.
– Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?
– Да.
И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того как в голове у него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. […]
– Теперь вы по крайней мере понимаете, – сказал О’Брайен, – что это возможно».
Но это не более чем трюк, демонстрация того, на что способен мозг, если попытается. И нам становится ясно, что несвобода ангсоца основана – кое в чем вовсе не парадоксально – на упорстве традиционной умственной свободы. Поскольку, если поверить изложенной О’Брайеном программе партии, пытки и жестокость, чтобы быть эффективными, должны воздействовать на свободные умы. Вероятно, можно получать удовлетворение от жестокого обращения с собакой, но оно все же меньше, чем от жестокости по отношению к человеку, особенно когда этот человек остро осознает, что происходит и почему. В идеале палачи партии предпочли бы взять какого-нибудь Шекспира, Гете или Эйнштейна – с высоким интеллектом и в полном сознании – и превратить его в массу серого вещества и вопящего мяса.
По всей очевидности, партия пользуется методами, почерпнутыми у Советской России и нацистской Германии, чтобы привести пытаемого в состояние безнадежности и пустоты, которое породит добровольные признания в несовершенных преступлениях и слезливое раскаяние. И комната 101 представляет собой высшую точку в механистическом терроризировании, поскольку перед «самым худшим на свете» нельзя устоять, каковы бы ни были внутренние ресурсы страдающего. Этот метод основан на иррациональном, на рефлекторной реакции на стимул, которая варьируется от подопытного к подопытному: крысы в случае Уинстона, змеи, или черные тараканы, или скрежет ногтей по бархату в случае кого-то еще, – материал для ужаса выбирается после любовного рассмотрения личных фобий конкретного человека. Все это зрелищно, но неубедительно.
Неубедительно в действии – если судить по реакции Уинстона. На него вот-вот спустят изголодавшихся крыс, они прыгнут ему на лицо, порвут ему рот и начнут пожирать его язык. Чтобы О’Брайен не открыл клетку, требуется лишь, чтобы Уинстон произнес нужные слова. За все время истязаний он не предал свою любовницу, теперь он должен попросить, чтобы не он, а она была съедена крысами. Слов довольно. Крысы отозваны. Теперь он предал всех и вся. Он исцелен. Но мы, однако, знаем, что вырванное силой предательство не предательство вовсе, что совесть достаточно быстро найдет себе оправдание, переложив вину на неподконтрольные интеллекту рефлексы, и что на месте вины возникнет лояльность, еще более прочная, подкрепленная новой ненавистью к манипулятору. По сути, представление ангсоца о том, какими методами следует ломать сопротивление индивида, довольно примитивно. Однако это укладывается в философию двоемыслия. Старший Брат одновременно хочет и не хочет абсолютного контроля. Жертва не может быть истинной жертвой, если ей не оставлена толика надежды.
Победа государства над Уинстоном Смитом достигается не за счет систематического или павловского разрушения его личности и превращения ее в массу условных рефлексов. Как ясно дает понять Оруэлл, Уинстон Смит должен победить свое сопротивление Старшему Брату собственным волеизъявлением – с некоторой помощью от Министерства любви. Также мучители должны показать ему неадекватность его собственных умственных ресурсов, которые в сравнении с неумолимой метафизикой партии ничто, всего лишь ворох зачаточных помыслов и броских фраз. Ему показали его глубинную бессодержательность, и теперь он знает, что эта пустота должна быть заполнена единственно доступным для заполнения – преданностью партии и любовью к Старшему Брату. Иными словами, ангсоц полагается на изъявление своего рода свободы воли, поскольку принятие его авторитета ничто без свободного его принятия.
На протяжении вечера, проведенного в клубе, Уинстон вынужден слушать идиотскую лекцию о взаимоотношении ангсоца и шахмат. Мы не знаем содержания лекции, но знаем, что есть что-то шахматоподобное в отношениях между государством и его гражданами, как есть нечто шахматоподобное в интеллектуальных техниках, поддерживающих саму систему. Практиковать двоемыслие – все равно что играть в шахматы: планирование стратегии мысли, в том числе с учетом неожиданного ее краха в результате непредвиденного хода партии; практиковать новояз – значит играть в сложную игру с ограниченным числом семантических фигур. Игра, которую ведет государство против Уинстона, имеет заранее расписанные ходы, но не ограничена во времени: ему дарована свобода маневра, но у него нет надежды одержать верх над более сильным противником. Под конец романа Уинстон сидит в кафе «Под каштаном», решая шахматную задачку в «Таймс», где белые делают мат в столько-то ходов:
«Он глянул на шахматную задачу и расставил фигуры. Это было хитрое окончание с двумя конями. «Белые начинают и дают мат в два хода». Он поднял глаза на портрет Старшего Брата. Белые всегда ставят мат, подумал он с неясным мистическим чувством. Всегда, исключений не бывает, так устроено. Испокон веку ни в одной шахматной задаче черные не выигрывали. Не символ ли это вечной, неизменной победы Добра над Злом? Громадное, полное спокойной силы лицо ответило ему взглядом. Белые всегда ставят мат».
Белые всегда ставят мат, потому что лучший игрок выбрал белые фигуры. Но играющему черными оставлена свобода выиграть, если сумеет.
В том, что граждане свободны играть в игру контроля памяти, разгадывать уловки ортодоксии, оруэлловское государство напрямую связано с государством, в котором оперирует не ангсоц, а английский социализм. Человеческие души не модифицированы, пренатально или посредством выработки условных рефлексов в младенчестве, как это было в «Дивном новом мире» Олдоса Хаксли. Оруэлл верно понял, что новопавловское общество, члены которого не способны быть несчастными вследствие сексуальной или социальной неудовлетворенности, лишено той динамики конфликта, который дает жизнь настоящему тоталитаризму, – конфликта, вырастающему из сознания индивида, что его свобода воли ограничена диктатором. С другой стороны, ему не пришло в голову, что подпитывание власти само по себе может быть продуктом выработки условного рефлекса, что альфа-чиновник мирового государства так же не в силах сбежать с уготованного ему места, как и гамма-дворник. Оруэлл был закоренелым поборником свободы воли и даже создал из нее свой кошмар. Что утопия Хаксли основана не на страхе, а на счастье, казалось ему свидетельством недостатка жизненной силы. Не бывает диктатуры без страданий.