Предсмертное послание Лизы его потрясло — она просила Михаила, когда истекут все обязательные траурные сроки, сделать Анне предложение и соединить их семьи в одну. Поначалу кровь бросилась ему в голову — Михаил вдруг решил было, что в том есть участие самой Анны. Неужели все это время, терзал он себя страшными вопросами, Анна продолжала любить меня, ведь говорят же, что первое чувство никогда не проходит? И у нее хватило бесстыдства выпросить у несчастной больной индульгенцию своим последующим притязаниям на ее мужа? Так значит, Владимир был прав, когда бесконечно ревновал к нему Анну, Анастасию, свою жену?
Однако вскоре смущение овладело им с той же силой, как и прежде возмущение. Господи, да как он мог подумать такое?.. Михаил был даже рад, что едет в Двугорское один, и никто не может стать свидетелем его позора. Что он возомнил себе? В чем вздумал упрекнуть ту, кто только что потеряла мужа и сама была сочтена пропавшей без вести, едва не лишившись не только имени, но и состояния? До интриг ли, которые в ходу скорее при дворе, чем в ее душе, той, кого он всегда ценил за открытость и искренность? Нет-нет, это горе помутило его рассудок, и отчаяние, вызванное ужасной потерей, отняло разум и достоинство. А когда Михаил на фамильном кладбище заглянул Анне в глаза, ему сделалось и того больнее — ее невинность была несомненна, его подозрения беспочвенны. И все же он не стал спешить с откровениями — перемены произошли в его жизни так стремительно и так обреченно, что ему прежде стоило привыкнуть к новым обстоятельствам. Сначала следовало залечить раны, и лишь потом думать о завещании Лизы. Михаилу еще надо было привыкнуть к ее отсутствию — за годы, проведенные вместе, они стали продолжением друг друга, и вот теперь эта связь оборвалась.
Проведя вечер с детьми, Михаил покинул Двугорское засветло и утром прибыл в Зимний на доклад к наследнику.
Александр встретил его без всегдашнего расположения и настороженно, хотя и высказал сочувствие по поводу безвременной кончины супруги, и Репнин, поздравив великого князя с радостью ожидания еще одного наследника — при дворе уже было объявлено о том, что Мария опять ждет ребенка, — спросил спокойно и без обиняков: чем вызвана такая суровость его высочества?
— Полагаю, вы знаете, что вчера князь Александр Сергеевич Меншиков сделал перед Его Императорским Величеством доклад о положении дел в Святой земле, — хмуро начал Александр. — И среди прочих сообщений с его стороны прозвучала сентенция о том, что во время осуществления миссии вы выражали активное неудовольствие позицией, которую занимал князь Меншиков, выполняя в порученной ему экспедиции прямые и однозначные указания Его Императорского Величества. Вы можете чем-то оправдать или хотя бы объяснить причину такого поведения? Ведь в данном посольстве вы представляли мою персону и, следовательно — поставили под сомнение мое единодушие с политикой и стратегией внешнего курса моего отца, а значит — и всего государства.
— Ваше высочество, — уважительно поклонился Александру Репнин, — я ни в коей мере не помышлял о том, чтобы внести разногласие между вами и Его Императорским Величеством. Мои замечания касались только тактики ведения переговоров, которую, как глава делегации, принял князь. А, на мой взгляд, именно они послужили первопричиной той неприязни, что установилась с османами к исходу нашей миссии в Константинополе.
— Что вы хотите этим сказать? — удивленно приподнял брови Александр: он только что выслушал весьма оскорбительные по тону претензии от отца, который и так в последнее время стал невероятно раздражителен.
Александр Николаевич, хотя и был на счету у императора талантливым и перспективным, но все — еще довольно молодым лидером с точки зрения руководства жизнью и политикой столь огромной державы, прекрасно видел, что болезненная нервность отца вызвана невероятными, катастрофическими переменами, случившимися в Европе после революций 1848 года. Три великие империи, две из которых — Англия и Франция — прикрывали свою амбициозную сущность видимостью формально узаконенных там демократий, вступили в период опасного противостояния, в котором Россия опять (уже в который раз!) оказывалась в меньшинстве. И, хотя Николаю удалось договориться с Австрией и Пруссией о нейтралитете, Александр остро ощущал это одиночество страны и ее монарха, которое неизбежно должно было привести к катастрофе. Об этом ему говорила и жена: Мария Александровна, совсем недавно приняв православие, стала более русской, чем даже многие из чиновных иноземцев, уже не одно поколение верой и правдой служивших России. Однако любые попытки вдумчиво и серьезно поговорить на эту тему с отцом для Александра успехом не завершались — император, даже и потрясенный предательством Европы, все еще не хотел верить в неизбежность скорой трагедии.
— Ваше высочество, — вздохнул Репнин, — если вы позволите мне высказать мои наблюдения, то я бы хотел отметить тот факт, что, ни сколько не умаляя государственных заслуг князя Меншикова, я должен констатировать его полное незнание традиций и взглядов востока, которые помешали ему довести до успешного финала возложенное на него посольство.
— О дурном характере князя мне известно, — махнул рукой Александр.
Ему уже доложили о недипломатичных методах ведения переговоров, которые позволял себе Меншиков. Так, например, он, не пожелав проявить по отношению к султану обязательное уважение, манкировал положенными по этикету поклонами, вследствие чего султан принужден был укоротить дверь настолько, чтобы вынудить заносчивого посланника русского императора соблюдать принятые при его дворе приличия. Однако это не помешало Меншикову нанести султану еще одно оскорбление: обнаружив перемены при входе в залу заседаний турецкого дивана, князь вошел на переговоры задним ходом, повернувшись к двери спиной и слегка согнув колени. Меншиков и в России славился своими выходками, пользуясь своей привилегией царского любимца: Николай приблизил потомка сподвижника Петра I ко двору, стремясь доказать преемственность его делу укрепления российской державности. Однако очень скоро многим стало понятно, что у правнука петровского Меншикова и способностей, и ума оказалось неизмеримо меньше, чем у его знаменитого предка, но умение создавать о себе преувеличенное представление затмевало в глазах Его Величества очевидные для других недостатки. И, хотя никаких успехов ни на военном, ни на дипломатическом поприщах светлейший князь прежде не добился, он так клятвенно уверил Николая в своей преданности, что тот счел его способным довести позицию России по вопросу о палестинских святынях до властей Порты. Шаг — увы! — оказавшийся роковым.
— Я говорю не о характере, — пояснил Репнин. — Все, что прежде довелось мне узнать о востоке, его нравах и обычаях из книг, и уже сейчас — из разговоров с нашими дипломатами, и то, что мне лично довелось ощутить на себе в этой экспедиции, позволяют сделать вывод о том, что восточная карта всегда будет переходящим козырем в политике сверхдержав. И тот, в чьих руках она окажется, сможет либо разыграть ее, использовав в своих целях, либо придержать, гарантировав таким образом игровой паритет. Но нельзя склонить к сотрудничеству восток, не признав особых черт его характера: там любят смелость, но слишком громкую речь могут принять за дерзость и значит — за оскорбление.