— Думаю, степень вины каждого дано определить только Ему, — Анна указала рукою в сторону окна, где догорали последние солнечные блики. — Предоставим Господу решать это и поблагодарим Его за возможность еще раз увидеться перед тем, как явиться на Его, истинный и высший суд…
Владимир не дал ей договорить — он наклонился к ее губам, поцеловал ее, обнимая нежно и властно. И они впервые за долгое время разлуки принадлежали друг другу…
А потом прекрасную тишину нарушили намеренно громкие шаги, все равно едва различимые за массивной деревянной, обитой железом дверью камеры. И, едва Анна и Владимир успели обняться на прощание, дверь открылась, и в камеру после предупредительного и вежливого стука вошел начальник тюрьмы. Пора, говорило им выражение его лица.
— Все кончено, — почти теряя сознание, прошептала Анна и опустилась на скамью.
— Все будет кончено завтра, — сказал месье Аррас. — У вас еще есть ночь, чтобы воздать молитвы Богу и покаяться, если вы чувствуете за собой потребность попросить прощения за свои грехи.
— Надеюсь, у них хватит благоразумия и человечности не разделять нас хотя бы в смерти? — недобро блеснул на него глазами Владимир.
— Не уверен, — вздохнул начальник тюрьмы. — Но прошу вас поторопиться и следовать за мной.
Анна хотела сказать еще что-то, но слова замерли у нее на губах, и, видя ее состояние, Владимир не стал усугублять тяжесть момента — он вышел вслед за месье Аррасом: быстро и не оглядываясь. Дверь камеры захлопнулась, лязгнул замок запираемой двери, и несчастная узница без чувств упала на соломенный тюфяк.
Сколько она так пролежала, Анна не знала, но по сумраку за решеткой окна было понятно — рассвет еще не наступил, но он близок. Анна на мгновение закрыла глаза, потом встала и принялась приводить платье и прическу в порядок — она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее отчаяние и слабость. Но вдруг замок камеры снова заскрипел, и у Анны противно засосало под ложечкой — уже?! Неужели это все? Так рано? Она ведь еще не готова!
— Вы? — воскликнула Анна, увидев на пороге камере свою утреннюю гостью. — Что еще вам надо от меня?!
— Прочтите это для меня, — решительно сказала Селестина, протягивая Анне знакомый конверт. Это было одно из тех писем, что она писала детям, предполагая отправить их при оказии из Франции.
— Откуда это у вас? — побледнела Анна.
— Я говорила сегодня с Альбером, — объяснила Селестина. — Он подтвердил ваши слова и показал мне оставшиеся от вас вещи.
— Вы смели рыться в моих вещах?! — Анна даже задохнулась от возмущения: воистину для этой девицы не было ничего святого!
— Я всего лишь хотела проверить ваши слова, — ничуть не смутилась Селестина. — Но я ничего не смогла разобрать. На каком языке это написано?
— По-русски, — прошептала Анна.
— Так вы — русская? — поначалу растерялась Селестина, но потом быстро взяла себя в руки. — Еще одна ложь! И вы думали, что я вам поверю? Впрочем, полагаю, хотя бы пред лицом смерти вы перестанете лицедействовать! Вы прочтете для меня это письмо?
— Для чего? — устало спросила Анна. — Чтобы доставить мне еще одну боль?
— Так вы станете читать или нет?! — нетерпеливо вскричала Селестина, и Анна протянула руку за письмом. На самом деле она была рада еще раз прикоснуться взглядом и рукой к этому листку бумаги, к этим строкам — словно так могла попрощаться с детьми.
«Дорогие мои Катенька и Ванечка, — медленно начала читать она, переводя содержание письма на французский. — Впервые за несколько дней пути я получила возможность рассказать вам о себе. Наш корабль остановился посреди океана, как будто неизвестная сила сковала его, и, хотя моряки клянут такую погоду, я рада тому, что могу сесть за стол и написать вам. Разумеется, путешественница из меня никудышная — меня пугают огромные волны, сбивающие с ног даже крепких и сильных матросов, видавших виды морских волков. И я никогда не привыкну к морской болезни, от которой кружится голова, как от чрезмерного катания на карусели. Но я принимаю все эти тяготы с радостью и благодарностью за то, что жизнь дает мне шанс идти навстречу вашему отцу, и каждая миля преодоленного расстояния, уверена, приближает меня к нему, а нас всех — друг к другу. Мне, конечно, тяжело, но меня утешает мысль о том, что скоро мы все будем вместе, и я смогу снова читать вам на ночь и играть с вами в саду, когда расцветут яблони, а вишни облепит ароматным и воздушным, точно облако, цветом. А потом мы пойдем с вами по лесу к озеру, где опять соберутся лебеди, и вы сможете кормить их с ладони… Но сейчас в этой безграничной глади моря нет даже намека на птиц — матросы на корабле говорят, что они появятся только тогда, когда станет приближаться земля. И кружение этих птиц, которых называют альбатросами, возвестит о конце моего трудного и тревожного путешествия. А значит — о приближении его единственной и главной цели: найти вашего папеньку.
Дорогие мои Катенька и Ванечка! Сердце мое разрывается, измученное терзаниями о том, что принуждены вы нынче считаться в глазах окружающих сиротами при живых и бесконечно преданных вам родителях. Простите, что нет меня рядом с вами. Любите папеньку своего, хотя и оторван он от вас судьбой, по какому — в толк не приму — умыслу наславшей на нас испытание на верность друг другу. Знайте и помните, что вы всегда в душе и в сердце несчастной от разлуки матери вашей, остающейся в эти дни на чужбине — по своей воле и вместе с тем под давлением обстоятельств, ведущих меня по следу вашего без вести пропавшего родителя. Нежно, хотя и мысленно целуя и обнимая вас, хочу, чтобы вы, как и я, не сомневались, — Владимир Иванович жив, и мы непременно вернемся домой вместе с ним. Ибо нет ничего для нас дороже, чем вы — наши кровиночки, милые деточки мои…»
Анна замолчала. Она подняла глаза на безмолвную Селестину и увидела, что та плачет.
— Чего еще вы желали бы, мадемуазель? — сдержанно произнесла Анна.
— Только одного, — после непродолжительной паузы ответила Селестина, — я прошу у вас разрешения искупить свою вину перед вами и вашим мужем.
— Вы ждете от меня прощения? — усмехнулась Анна. — Я прощаю вас, но это вряд ли поможет вам избежать суда собственной совести и суда Высшего, Божественного.
— Нет, я прошу вас позволить мне помочь вам и спасти вас, мадам Жерар, — Селестина умоляюще взглянула на Анну.
— Как мне следует вас понимать? — растерялась Анна.
— Послушайте, — вздохнула Селестина. — Я многое поняла за эти часы, я знаю, что совершила ужасный поступок, и вряд ли ему можно найти оправдание. Я не могу ничего изменить в целом, но хочу попытаться сделать хоть что-нибудь для вас. У меня есть план, и я прошу вас принять его, как обязательность дальнейших действий.
— План? Какой план? — Анна смотрела на Селестину во все глаза, пытаясь угадать, что стоит за этим предложением — еще одно зло действо или настоящее раскаяние.
— Сейчас мы переоденемся, — принялась объяснять Селестина. — Я возьму ваше платье, вы — мое. А потом вы уйдете отсюда, скрывая лицо и волосы под накидкой, в которой я при шла. Старайтесь ничего не говорить и идите спокойно, как ни в чем не бывало. И, оказавшись за воротами, немедленно отправляйтесь в гавань, где стоит под парами почтовый корабль. Вот, возьмите ваш узелок, здесь все — деньги, бумаги.