«Дорогие мои Катенька и Ванечка! Сердце мое разрывается, измученное терзаниями о том, что принуждены вы нынче считаться в глазах окружающих сиротами при живых и бесконечно преданных вам родителях. Простите, что нет меня рядом с вами. Любите папеньку своего, хотя и оторван он от вас судьбой, по какому — в толк не приму — умыслу наславшей нам испытание на верность друг другу. Знайте и помните, что всегда вы в душе и в сердце несчастной от разлуки матери вашей, остающейся в эти дни на чужбине — по своей воле и вместе с тем под давлением обстоятельств, ведущих меня по следу вашего без вести пропавшего родителя. Нежно, хотя и мысленно целуя и обнимая вас, хочу, чтобы вы, как и я, не сомневались, — Владимир Иванович жив, и мы непременно вернемся домой вместе с ним. Ибо нет ничего для нас дороже, чем вы — наши кровиночки, милые деточки мои…»
Перо, до того момента исправно выводившее крупные каллиграфические буквы, вдруг чиркнуло по бумаге, слегка надрезав ее. Красивые ногти ухоженных рук неприятно и для слуха болезненно скребнули по нагретому от тепла пальцев опаловому стержню ручки. И непрошеная солоноватая слеза беспрепятственно капнула прямо на только что написанные строки, размыв несколько слов в конце предложения.
Анна на мгновение задержала дыхание, останавливая предательски подбиравшийся к горлу комок рыдания, сдерживаемого лишь невероятным усилием воли. Потом аккуратно положила ручку в специальную канавку на письменном приборе, сделанном из литой бронзы в виде постамента для крылатого льва, в чрево которого была вмонтирована чернильница, и торопливо вытянула из-под манжета тонкий белый батистовый платочек с монограммой — утереть слезы. Затем она глубоко вздохнула и плавным, неспешным жестом, хотя и с явным сожалением, отодвинула в сторону едва начатое письмо. Его следовало переписать: Анна не хотела, чтобы дети увидели знак ее слабости — естественной, но опасной. Она понимала, что не имеет права не только быть — даже казаться таковой: беспомощной и одинокой.
Сейчас от Анны, как никогда, требовалось все ее обычное мужество и собранность — дети должны верить в правильность ее решения остаться в Марселе и продолжить поиски Владимира. Никто не должен сомневаться в сделанном ею выборе. И, прежде всего она сама.
Вот уже два месяца Анна жила в небольшой, но светлой комнате с видом на море в третьем этаже дома вблизи гавани. Там, откуда набережная по дуге уходила от старого форта Сен-Жан к новому форту Сен-Никола, и откуда, казалось, еще совсем недавно Анна вглядывалась в невидимую для глаз точку на горизонте и представляла себе, что это корабль, который увозил от нее Владимира в неизвестность — туманную и пугающую своей безысходностью.
Отчаяние, овладевшее ею тогда, было столь велико, что на какое-то время словно парализовало ее. Онемевшая, опустошенная Анна медленно и бесцельно брела вдоль набережной, инстинктивно избегая шумных компаний. Время стояло горячее — в порту разгружались вернувшиеся рыбацкие суденышки-тартаны, привлекавшие к себе внимание горожан, — их улов составлял главную часть рациона местной кухни. И до полудня набережная порта превращалась в рыбный базар, полный разноязычного гомона и запахов, весьма отдаленно напоминавших божественную амброзию.
— Мадам Жерар! — негромко окликнули ее по имени, и Анна не сразу поняла, что зовут именно ее.
Мадам Жерар? Ах, да, кажется, это ко мне, подумала она и подняла голову. Из остановившейся рядом с нею кареты ей подали знак, приглашающий подняться внутрь, — Анна узнала капитана гавани. Она удивленно, но благодарно улыбнулась ему и села в карету, опираясь на руку кучера, вежливо ожидавшего ее у дверцы.
В тот миг она, конечно, не могла оценить все благородство этого жеста. И лишь позднее, когда у нее снова появилась возможность читать свежие газеты и следить за тем, что происходит в мире и вокруг нее, Анна поняла, чем обязана месье Корнелю.
Погруженная в свои заботы, переполненная волнением за судьбу мужа, она не знала, что новая власть, с успехом подавившая летние волнения и закрепившая свою победу уже и на законодательном уровне, с усердием наводила порядок в рядах недовольных. Неугодные военные были понижены в звании или разжалованы и отправлены в Сахару, где Франция активно отвоевывала территорию за территорией: в Африку высылались целые полки неблагонадежных солдат во главе со своими офицерами. Марокко определялось местом ссылки и для важных политических противников, людей же рангом пониже вывозили в заокеанские колонии. Чиновники, заподозренные в сочувствии республиканским идеям, лишались своего места, то же испытали на себе и школьные учителя, замеченные в свободомыслии. Поминовения по героям революции приравнивались к митингам — не разрешалось произносить речи и возлагать цветы даже на прежде установленные им памятники. Дошло до того, что указом префекта полиции Карлье в Париже были вырублены все «деревья свободы», высаженные в период воодушевления народа на площадях и перекрестках главных улиц французской столицы, — под предлогом того, что они затрудняют уличное движение.
В этой обстановке участие месье Корнеля в судьбе Анны вполне могло быть приравнено к гражданскому подвигу. Конечно, при условии ее абсолютной безвестности и безродного происхождения. Но, хотя Анна никогда до того момента не была знакома с месье Корнелем, она явилась к нему с письмом от графа де Морни, а значит — не с улицы.
С одной стороны, месье Корнель был рад, когда мадам Жерар — так она представилась при своем появлении — стремительно покинула его кабинет, забыв у него на столе письмо от Морни. Письмо месье Корнель тут же предусмотрительно забрал с собой, чтобы запереть в потайном сейфе в библиотеке. Жена приговоренного к каторге — весьма опасная знакомая, а ее эмоциональность могла привлечь излишнее внимание не только к ней, но и к самому месье Корнелю, что было бы крайне нежелательно и чревато последствиями. С другой стороны, внимательно вчитавшись позднее в текст письма де Морни, месье Корнель понял, что составлено оно с изрядной осторожностью и в принципе предполагало лишь заинтересованность графа в этой женщине. Чем она могла быть вызвана?
Если не принимать во внимание слишком заметную усталость на ее лице, утомленность в движениях и явные признаки нервности, то мадам Жерар вполне можно было назвать хорошенькой, а это главная причина, привлекавшая внимание графа де Морни к той или иной особе женского пола. Но, впрочем, интерес графа к мадам Жерар мог быть и чисто меркантильного свойства — де Морни славился тем, что умел делать деньги из воздуха. Вполне вероятно, что его забота о муже мадам Жерар была оценена в весьма круглую сумму, что также давало повод для размышления. Если интерес графа к посетившей месье Корнеля даме столь прозаичен, то он и сам не чужд симпатии к подобной прозе.
Месье Корнель был рад оказать протеже графа услугу — де Морни, стоявший за спиной всех политических успехов своего брата Луи-Наполеона, набирал силу и власть буквально на глазах. И в городе, гордившимся своим родством с Бонапартами (именно здесь нашла свой приют семья будущего императора Франции, бежав с охваченной междоусобной войной Корсики), считалось за честь содействовать наполеонидам. Тем более, для тех, кто находился с ними в прямом или черезколенном родстве — месье Корнель был дальним родственником брата жены Этьена Клари, единственного сына в семье известного марсельского негоцианта, одна из дочерей которого, Жюли, стала женой старшего брата Наполеона — Жозефа, а вторая — несостоявшейся невестой самого Буонапарте.