Вот о чем говорила ему ясновидящая, вот что она имела в виду: сила духа – это оружие пострашнее винтовки. У кого оружие, тот солдат, а солдатам свойственно воевать на той или иной стороне. Об этом-то и был разговор: прежде, чем спустить курок, подумай, за правое ли дело ты воюешь…
Потому-то Борис Грабовский и старался пореже вспоминать свой визит к Ванге, что воспоминания эти неизменно кончались вопросом: так кто же все-таки вложил в его руки оружие? Стоило на этом сосредоточиться, как ответ становился очевиден, и этот ответ Грабовскому не нравился – наверное, просто по укоренившейся привычке считать, что служить Богу – это хорошо, а дьяволу – плохо, хуже некуда.
За шесть лет, используя свой дар, присвоенные деньги убитых подельников и привитые Графом навыки нелегала, он по крупицам, шаг за шагом, соорудил себе новую биографию, проделав все столь тщательно и добротно, что это сделало бы честь матерому разведчику. Грехи мятежной юности, работа в секретной лаборатории, шесть лет, проведенные в бегах, когда он даже не знал, гонятся ли за ним, ищут ли его, – все это было старательно подчищено, вымарано, стерто и заменено фантастической историей скитаний в поисках истины. Были в этой истории и загадочный Тибет с его монастырями, и Индия с ее браминами и йогами; была тесная дружеская связь с Вангой, были дипломы академий и университетов, и даже докторская степень. Кроме того, в новой биографии Бориса Григорьевича числились плодотворные, взаимовыгодные контакты с высшим руководством некоторых, в основном азиатских, постсоветских государств – уже не вымышленные, а самые настоящие.
И конечно же, в его биографии была пара-тройка эпизодов, о которых он старался вообще не вспоминать. Самый яркий из них – не по насыщенности событиями, а только по своей значимости – был связан с Кешей.
Этот персонаж возник – нарисовался, как он сам любил выражаться, – в жизни Бориса Григорьевича где-то на полпути между золотоносной Колымой и Элистой, в двухместном купе спального вагона, куда он подсел на каком-то полустанке сразу после захода солнца. Кеша, как выяснилось немного позднее, пытался промышлять на транспорте всем подряд, от игры в «очко» до банальных краж и грабежей. Именно пытался, потому что никаких особенных успехов он на этом поприще не достиг. Причина его неудач была очевидна: Кеша обладал ярко выраженной уголовной внешностью, и при одном взгляде на его неандертальскую физиономию попутчики испуганно хватались за кошельки и сумки и уже не выпускали их из рук до самого конца пути.
Несмотря на преследовавший его злой рок, Кеша продолжал работать по избранной специальности, потому что больше ничего не умел, а на то, чтобы сменить амплуа или хотя бы место своей деятельности, у него просто не хватало фантазии. Он подсел в купе к Борису Григорьевичу, имея самые предосудительные замыслы и намерения, которые были написаны на его грубой, расширяющейся книзу людоедской роже так явно, что для их прочтения не требовались ни экстрасенсорные способности, ни даже обыкновенные очки. Грабовский в тот момент имел при себе очень приличную сумму денег, расставание с которой никоим образом не входило в его планы. Кеша стал ему ясен с первого взгляда: как-никак, на дворе стоял уже девяносто шестой, позади остались четыре года скитаний и накапливания бесценного опыта в области познания человеческих душ, да и Кешин случай был типичный, прямо-таки хрестоматийный, и не представлял собой никакой сложности. Поэтому, когда Кеша, одной рукой нащупывая в кармане ампулу с клофелином, другой выставил на стол бутылку коньяка (все-таки это был спальный вагон, и водка тут смотрелась бы не совсем уместно), Борис Григорьевич выдал ему бесплатный, но оттого не менее впечатляющий сеанс психоанализа, ясновидения и чтения мыслей, закончив его неутешительным прогнозом на будущее и приправив все это малой толикой гипноза, как в салат для остроты добавляют капельку уксуса.
Кеша испугался до умопомрачения, а когда очухался, тут же, не сходя с места, присягнул Борису Григорьевичу на верность. («Але, шеф, да ты же гений, в натуре! Да я за тебя любому пасть порву, падлой буду!» – так примерно прозвучала эта присяга). Подумав с минуту, Грабовский принял предложение, поскольку уже вступил в очередную фазу своего развития, и на данном этапе преданный телохранитель, а заодно и исполнитель разного рода грязной работы был ему необходим.
Появление Кеши заставило Грабовского немного изменить планы, и из Элисты они отправились прямо в Минск, где Борис Григорьевич не бывал ни разу с того самого дня, когда в компании Графа улетел в Болгарию. Именно там, в Минске, и произошел один из тех немногочисленных эпизодов, которые Борис Григорьевич старательно, но безуспешно пытался вычеркнуть из памяти.
Было самое начало ноября, денек стоял серый, пасмурный и слякотный – словом, один из тех, увы, нередких в средних широтах дней, когда и жизнь и смерть кажутся одинаково скучными и непривлекательными. У подъезда одной из обшарпанных девятиэтажных пластин, которыми густо застроен минский Юго-Запад, остановилась потрепанная, забрызганная грязью таксопарковская «Волга». Двигатель заглох, из-за руля выбрался здоровенный детина в потертой пилотской кожанке и низко надвинутой кепке – тоже кожаной, но не коричневой, как куртка, а черной. Под козырьком этого головного убора поблескивали большие, на пол-лица, солнцезащитные очки, а вислые, подковой, светло-русые усы в сочетании с длинными соломенными волосами неплохо маскировали тяжелую, чаще встречающуюся у отрицательных персонажей мультфильмов, чем у живых людей, нижнюю челюсть.
Обладатель этих сразу бросающихся в глаза особых примет обошел машину, вынул из багажника небольшой дорожный кейс из твердого пластика и только после этого открыл заднюю дверцу и помог выбраться на заслякощенный асфальт своему пассажиру. Тот тоже являл собой весьма яркое, запоминающееся зрелище. Это был старик лет семидесяти, одетый в длинное, с иголочки, черное пальто и черную фетровую шляпу. Под пальто виднелся белоснежный шарф, из-под которого выглядывал стянутый черным галстуком крахмальный воротничок белой рубашки. Смуглое лицо старика украшала длинная, окладистая седая борода, а с висков почти до самого воротника пальто свисали длинные, завитые штопором пряди седых волос. Эти пряди, называемые у евреев пейсами, не оставляли сомнений в том, что на глазах у немногочисленных свидетелей из такси выгрузился иностранец, гражданин Израиля или США, поскольку в те годы даже самые ортодоксальные евреи еще не рисковали расхаживать по улицам постсоветских городов в своем традиционном наряде. Картину дополняли очки в тонкой золотой оправе и отполированная трость с серебряным набалдашником, на которую старик – не иначе как раввин, прибывший сюда с какой-то неблаговидной, подрывной миссией, – заметно опирался при ходьбе.
Почтительность, с которой рыжеусый водитель такси обхаживал эту жертву Холокоста, свидетельствовала о полученном щедром вознаграждении. Детина в пилотской кожанке был настолько предупредителен, что даже не поленился проводить пассажира до самых дверей квартиры. Распахнув перед раввином дверь, он пропустил его в подъезд и помог погрузиться в лифт, все еще держа в руке чемодан.
Такая благовоспитанность почти двухметрового амбала с расплющенным носом и неандертальской челюстью была достойна удивления, но удивляться во дворе было некому: все дееспособное население огромного дома в данный момент находилось на работе, дети доводили до нервного истощения школьных учителей и воспитателей детских садов, а пенсионерок прогнала со двора скверная погода. Впрочем, как выяснилось позднее, свидетели все-таки были. Все они отлично запомнили и таксиста, и раввина, а одна пожилая дама, коротавшая дни у окна кухни с морским биноклем в руках, даже не поленилась записать номер такси.