В семь вечера Мег рассудила, что ей станет легче, если она уйдет домой. Вим скрывался на кухне, так что она зашла туда с ним попрощаться.
На стол была выставлена бутылка виски и два стакана. А рядом сидел Вим, подпирая голову рукой.
Она поняла и севшим от волнения голосом предложила:
— Выпьем немножко?
— Давно пора, — глухо ответил Вим.
С тех пор они не расставались ни днем ни ночью. Ночью они были любовниками, днем — просто коллегами. Ночное существование отделяла от дневного непререкаемая граница. Чтобы преодолеть ее, они пользовались двумя средствами: виски в подступающих сумерках и сон утром. Пройдя через эти шлюзы, Мег, которая ночью была неиссякаемым источником сладострастия, превращалась в усердную сотрудницу, а Вим, неукротимый эксперт по наслаждениям, снова становился почтенным директором галереи.
Как-то, когда вот-вот должно было стукнуть семь вечера и Вим рылся на полке в поисках бутылки бурбона, он чуть было не сломал эту систему, проговорив: «Неужели нам необходимо стать алкоголиками, чтобы спокойно пережить этот роман, а, Мег?» — но тут же осекся, показав Мег, что жалеет о сказанном, и вернулся к той роли, которая ему полагалась в это время суток.
Петра фон Танненбаум давала интервью направо и налево, была страшно занята собственной славой и не обращала на них никакого внимания. Ее запросы ограничивались тем, что время от времени Виму полагалось сопровождать ее на премьерах и вернисажах, чтобы поддерживать в умах людей представление о том, что они живут вместе.
Мег не выказывала никакого недовольства по этому поводу, общалась с Петрой отстраненно, скрупулезно выполняя все профессиональные обязанности, в ее поведении не было ни малейших проявлений ревности, она не протестовала, когда соперница уводила Вима, а сама совершенно не претендовала на роль официальной спутницы.
Вим был внутренне очень благодарен Мег за понимание, но все же это его удивляло. Как-то вечером, после второго бокала виски, не дожидаясь того состояния охмеления, которое требовалось им, чтобы перейти в состояние любовников, он уставился на Мег с озадаченным видом:
— Мег, а вам не мешает присутствие Петры?
— Ни в малейшей степени.
— Что, правда?
— Правда. Пока вы ее терпите, я тоже вполне могу ее потерпеть. И мне необязательно, чтобы наша с вами жизнь соответствовала каким-то формальным правилам.
Он восхищался этой выдающейся женщиной. Как обидно, что нельзя показаться с ней в обществе.
Наливая себе вторую порцию виски, Мег добавила:
— А Петра, бедная, мне так ее жалко…
— С чего бы это, Мег? Нет никаких причин жалеть Петру.
Вим решил, что в данном случае человечность Мег доходит уже до глупости. По поводу Петры можно было много напридумывать: находить ее прекрасной, возбуждающей, уникальной или — ядовитой, омерзительной, вредной и невыносимой, но чтобы жалеть?
И он помотал головой в знак несогласия. Мег настаивала:
— Нет, есть. Я видела лекарства, которые ей приходится принимать.
— Петре?
— Вы не обращали внимания, какие баночки она прячет в своих косметичках? Там далеко не только тональный крем.
— Мег, вы рылись в ее вещах?
— Да. Вы меня осуждаете?
— Да нет.
— После нашей второй ночи я, честно говоря, не удержалась и подобрала флакон от жидкости, которую она себе колет. И это было полезно, потому что теперь я понимаю ее куда лучше. Мой брат, врач, с которым я посоветовалась, объяснил мне, что это было. Бедняжка…
— Не понял.
— Она сделала себе операцию, но все равно ей приходится колоть гормоны. И это уже на всю жизнь. Когда знаешь, куда проще переносить ее манеры, ее желание быть самой красивой, блистать на глазах у всех, а главное, понятно, почему она отказывается от интимных отношений.
— Да о чем вы говорите?
— А вы не знали? Петра фон Танненбаум родилась мужчиной.
Она нашла мужа, но, к сожалению, муж этот был чужой. Но все равно она им дорожила и держалась за него как за свою собственность. Никакая девчонка его у нее не отобьет.
Вернувшись из Кнокке-ле-Зута, Ева решила, что ей пора выйти на тропу войны, устранить соперницу, а потом заново завоевать Филиппа.
На нынешнее утро была назначена решающая битва. Она встала в отличном настроении.
— Мазюка, мазюка, кис-кис-кис!
Кошечки не было на ее обычном месте — она свернулась на подоконнике у открытого окна. Когда Ева подошла ближе, она поняла почему. На площади Ареццо теперь толпилось такое количество брюссельцев и туристов, что попугаи, испуганные этим нашествием, не решались опускаться на газоны, а предпочитали места повыше: балконы и водосточные желобы на крышах. А Мазюка, как опытная охотница, это заметила и не хотела упустить возможность изловить кого-нибудь из этих противных пернатых. Едва проснувшись, она устраивалась у окна и караулила попугаев.
Ева выглянула в окно, пригляделась к подъезду особняка, где Захарий и Роза беседовали с журналистами.
— Какой же он мерзкий, этот Захарий Бидерман! Правда, Мазюка?
Ева действительно так считала. Хотя никто из ее пожилых любовников не был особенно привлекательным, но она считала, что Захарий Бидерман уж точно не мог бы вызвать у нее никакого интереса. Она вкладывала в это суждение здравый смысл разумной крестьянской девушки из швейцарского кантона Во, для которой невозможные вещи не имели никакой ценности; когда несколькими годами раньше она заметила, что Захарий Бидерман коллекционирует женщин, не давая им ничего, кроме собственного общества, она поместила его в категорию «безынтересных, кого лучше избегать».
Она взяла кошку на руки и отнесла ее в ванную:
— Кто из нас красивей? Ты или я?
Кошечка протестовала, отбивалась и всячески показывала, что у нее есть дела поважней, но Ева прижимала ее к себе, чтобы покрасоваться с ней перед зеркалом.
Хотя на обеих не было одежды, у кошки вид был, как будто она одета, обнаженной выглядела только Ева. На ее гладенькой золотистой коже не было ни волосинки, только очаровательные изгибы и выпуклости, а кошечка, недовольно оттопырившая хвост, топорщила шерсть и напоминала светскую даму, которая наскоро накинула манто.
— Красивей из нас ты, моя девочка. Ни у кого нет таких глазок, как у тебя.
Не обращая внимания на комплименты, кошка изогнулась, напряглась, с пронзительным мяуканьем вывернулась из рук хозяйки, прыгнула на пол и в бешенстве оттого, что ей пришлось потерять столько времени, на всех парах рванула назад, на свой наблюдательный пост у окна.
Ева повернула высокие зеркальные створки так, чтобы видеть себя целиком. То немногое, что женщине известно о своей внешности, она узнает не из зеркала, а со слов мужчин. Разглядывая себя в зеркало, изгибаясь так, чтобы оценить свой профиль и даже спину, Ева старалась связать то, что она видела, и то, что слышала. Ее пухленькая попка… неописуемый изгиб… ямочки под поясницей… изящное туловище… высокие грудки, которые не нуждаются в поддержке… А то, что нравилось ей самой, совсем не всегда замечали другие, — например, она любовалась своими ступнями, а ни один мужчина еще не обратил на них внимания, в крайнем случае с удивлением восклицали, когда Ева уже показывала им ногу сама: «Какие они маленькие!» Бедные мужики… вечно им не хватает слов, чтобы описать женскую красоту.