— Слушаю вас, — повелительно проговорила она, затягиваясь длинной дамской сигаретой.
— Дело в том, — начала я, бродя бесцельным взглядом по обстановке комнаты, чтобы только отвлечься от созерцания удручающей картины своего возможного будущего, — дело в том… — Но тут я осеклась.
На пианино, среди прочих фотографий в милых рамочках, я увидела лицо, показавшееся мне странно знакомым. Я так и впилась в него глазами, пытаясь вспомнить, кто же это такой. Хозяйка проследила за моим взглядом, вздохнула тяжело и шумно, взяла снимок в руки и проговорила:
— Так я и знала, что вы из-за Сашеньки…
«Александр! — вспыхнуло у меня в мозгу. — Александр Колесников!» — И я тут же увидела перед собой те три фотографии из морга.
На такую удачу я, признаться, и вовсе не рассчитывала. Погасив торжествующий блеск в глазах, я ровным голосом произнесла:
— Да, я пришла к вам как раз по этому поводу. Простите, Александр Колесников вам кем приходится?
— Племянником, — вздохнула Варвара Михайловна, ставя фотографию на стол.
— Позвольте? — Я взяла ее после утвердительного кивка и поняла, что не ошиблась.
Лицо у Александра было не лишено приятности: большие серые глаза, высокий лоб, тонкий нос, четкая линия рта, круглый подбородок и русые волосы. Видимо, снимок был сделан совсем недавно.
— Скажите, — спросила я после паузы, — а чем занимался Александр?
— Да у него было что-то вроде фирмы, — неопределенно ответила Варвара Михайловна. — А вас-то что интересует? Мне сказали, что он сам…
— Вообще-то мы даже в таких случаях все равно расследование проводим, — как можно уверенней проговорила я. — Сами понимаете, всякое может выясниться.
— Наверное, правильно, — качнула головой тетушка и снова замолчала.
Я вздохнула, почувствовав себя неловко. Ситуация осложнялась еще тем, что я ничего, кроме имени покойного и способа его ухода из этого мира, не знала.
— Итак, — начала я разговор, — как вы думаете, почему ваш племянник решил свести счеты с жизнью и были ли у него для этого причины? Или, может быть, вы знаете какие-то иные обстоятельства? Или у вас есть какие-то соображения насчет того, кто… хм-хм… мог бы…
— Нет, девушка. — Великосветская дама не выходила из своего образа, величаво покачивая неприлично рыжей шевелюрой. — Ничего такого я не знаю. Виделись мы с Сашенькой редко. Жил он в Москве, сюда приезжал нечасто. И на этот раз навестил меня за два дня до своей смерти, и было это после шестимесячного перерыва. Надеюсь, вы понимаете, что при такой интенсивности общения мы не были с ним близки. В проблемы свои Саша меня не посвящал. Словом, все наше общение сводилось к открыткам и редким встречам. Я даже жену его не видела, хотя он женат уже шестой год. — Варвара Михайловна затушила сигарету и, посмотрев на меня, добавила: — В общем, вряд ли я чем-то смогу помочь вашему расследованию.
— Понятно, — кивнула я, вовсе не собираясь так скоро сдаваться. — Может быть, в таком случае вы знаете, где останавливался ваш племянник или хотя бы где он остановился на этот раз?
— В гостинице, — ответила хозяйка дома. — А в какой?.. — Она выразительно пожала плечами, давая понять, что такие мелочи ее никогда не интересовали.
— Значит, — мрачнея лицом, уточнила я, — вы абсолютно ничего не знаете ни о его жизни, ни о его друзьях, ни о его проблемах?
— Вы совершенно правильно поняли, милочка, абсолютно ничего, — сказала дама и поднялась из-за круглого стола, за которым мы сидели во время этой неудачной, на мой взгляд, беседы.
— Жаль, — вздохнула я, тоже поднимаясь и направляясь к выходу.
— Ничего не поделаешь. — Варвара Михайловна проводила меня до дверей. — Ничего не могу вам рассказать. У нас с ним всегда были слишком разные интересы. До свидания. — И она закрыла за мной дверь.
— До свидания, — проговорила я запертой двери и уныло спустилась по лестнице.
При всей неласковости приема я не могла заподозрить эту чопорную старушенцию в том, что она чего-то недоговаривает. Эта мумия, скорее всего, наоборот, была слишком откровенна. И тем не менее фотография племянника стояла у нее на пианино… Я вздохнула. Конечно, надо было бы с патологоанатомом пообщаться, узнать, где был обнаружен труп… Стоп, стоп, стоп, а что говорил прозектор? Зачем его ко мне Киря отправил? Вот у кого можно разжиться информацией! Я радостно улыбнулась, села в машину и набрала Кирин рабочий номер. Но там мне сказали, что тот с сегодняшнего дня в двухнедельном отпуске, а дома — что он куда-то уехал. Я уже стала прикидывать, кому можно переадресовать свой вопрос, но тут взглянула на часы и в ужасе обнаружила, что до «времени Ч» у меня осталось всего каких-то два часа! О ужас, ведь нужно еще привести себя в порядок! «Завтра, завтра, не сегодня», — пробормотала я и поехала домой готовиться к свиданию с господином критиком, от которого я, признаться, ожидала гораздо больших результатов, нежели от утренней встречи.
* * *
Забегая вперед, могу похвалиться: господин критик меня не разочаровал. А все было так. Он встретил меня в своем номере, при полном параде и с букетом роз, удивительно гармонирующим с винно-красным оттенком моего платья. Жест был настолько же прекрасен, насколько нелеп.
При виде цветов я как-то неожиданно растрогалась, обстановка разрядилась, и мы сели ужинать. У Григорьева был номер люкс, то есть номер двухкомнатный. Мы уютно расположились в гостиной. А дверь, ведущая в спальню, замечу, была целомудренно прикрыта. Играла тихая музыка, мы говорили о стихах, то есть о стихах признанных и покойных авторов, и только после ужина, за ликером и сигаретами, перешли к обсуждению интересующего меня вопроса. Естественно, я и виду не подала, когда разговор коснулся покойного и признанного, хотя еще и не классика: Алекса Высотина.
— Вы слышали, что с ним случилось? — спросил меня Григорьев.
— Да, конечно, — ответила я. — Никогда не понимала самоубийц.
— Да, — согласился Иван Иванович. — К тому же мне трудно представить причину, из-за которой человек решает расстаться с жизнью.
Я вспомнила примерно такой же разговор с Сергеем и подхватила тему:
— А вы ведь знали Высотина? — Критик утвердительно кивнул. — Тогда, может быть, поделитесь своим мнением? Я хочу сказать, что у него не было причин для самоубийства, по крайней мере, чисто внешних. Так говорят, — поспешно добавила я.
— Внешних, да. Ну что такого могло случиться с Алексом? — Он пожал плечами. — Что ему грозило? Поруганная честь? — Я навострила уши. — Но это два века назад нельзя было пережить, а теперь… — Он сладко улыбнулся.
— Под поруганной честью вы имели в виду влияние ваших критических статей? — игриво поинтересовалась я.
— Нет, что вы, — отмахнулся Иван Иванович от моего предположения, как от пустяка. — Для Алекса они были замечательной рекламой. И он это прекрасно понимал. Под поруганной честью я имел в виду нечто другое, — таинственно проскрипел Григорьев и замолчал.