— Какого черта ты оставил пост, я спрашиваю?!
— Чего ты, Илья Никитич? — виновато вскинул на него глаза Коран, прекратив вытряхивать куртку. — Я же думал…
— Думал, думал, — перебил его Стахов. — Сказано же было, не покидать боевой пост во время дежурств!
Коран был, конечно, славным парнем. И хотя лет ему было около тридцати пяти, ребячества в нем оставалось хоть отбавляй. Шутник, бретёр, раздолбай, балагур — все это было о нем. Он соткан из этих ниток, как говаривал старый Юхха, пропитан горючим черным юмором, присыпан ветреностью и завернут в саван дурачества. Никто еще не знавал Корана, философски размышляющего о жизни и о той канаве, по которой она стекает в бездну небытия. Для всех он был воплощенный в человеческое тело, ходячий заряд оптимизма и жизнелюбия, от чистого сердца раздающий ее тем, кто нуждался. Вот уж, кто мог вселять веру в тех, кто ее потерял. А еще он отлично играл на гитаре, которую повсюду таскал с собой, а песни у него были все как на подбор: о жизни, дружбе и любви.
Стахов его любил как брата. И песни его слушал с удовольствием, когда имелась свободная минута. Но в то же время, Илья Никитич был одним из тех уставных зануд, для которых понятия «служба» и «дружба» находились в разных углах ринга, причем боец под именем «служба» выглядел как раздутый супертяж, а его соперник походил на щуплого, прыщавого старшеклассника, попавшего на ринг по глупой случайности, проиграв друзьям в карты. Зачастую, они так и топтались, разминаясь в своих углах, но удар в гонг мог прозвучать когда угодно. Вот хотя бы сейчас, когда Стахов пытался определить, на кого же делать ставку, тем временем буквально вдавливая Корана тяжестью сурового взгляда в землю.
— Ладно, — Илья Никитич остыл, остановив внутри себя бой, — раз пришел… приполз, проходи.
— О, это совсем другой разговор, — обрадовался Коран, продолжив вытряхивать свою одежду на ходу, следуя за Стаховым к его наблюдательному пункту. — Хорошо ты тут устроился, вид — что надо! Не то, что мне — крутить головой в обе стороны. Кстати, Никитич, видел, сколько собачья расплодилось в городе? Я прозрел!
Хаким запрыгнул на капот уазика и вольготно там разлегся, протянув ноги чуть ли не до кресла Стахова, опершись спиной на лобовое стекло и заложив руки за голову. Как деревенский парень на стоге сена. Разве что еще только соломинку в зубы, да бутыль спирта в оттопыренный карман.
— Видел. У них как раз период такой. — Стахов щелкнул тумблером на контрольном пульте слева, возле рации, и тут же сверху, над прицепом, вспыхнул прожектор, пролив на убегающую дорогу широкую полосу желтоватого света. — Сейчас их больше, чем у нас есть патронов. Но ничего, за зиму их численность сократится.
— Ага, а до зимы еще как пешком до Харькова. Еще дадут они, сволочи, нам жизни.
— Тебе бы отчаиваться, — кинул на него косой взгляд Стахов. — Тебе же всегда море по колено?
— Да море-то морем, но вот все равно как-то кисло в последнее время на душе. А еще кислее становится, когда вижу это собачье кодло!
— Тебе кисло? — удивился Стахов. — Не смеши меня, Коран. Если б я тебя не знал, может и поверил бы. Тебе ж кисло бывает, только когда последние медяки просадишь в карты?
— Не веришь. А я, между прочим, правду говорю. Вот как покинул Укрытие, так и совсем… — он отчаянно махнул рукой. — Дурное предчувствие у меня какое-то.
— Зачем же тогда записывался в экспедицию? Сидел бы себе дома, в наряды ходил. И Укрытию пользу приносил бы, и никакие предчувствия не посещали бы.
— Скажешь тоже. Как ж то я сам на заставе останусь? Вы все, значит, на «большую прогулку», а я так сиди с новичками? — Он сухо засмеялся, но в глазах радости не было. — Нет уж, я как все.
— Как все? Странно. Раньше, если мне не изменяет память, ты назвал бы это «стадным инстинктом». Так что же заставило тебя пойти за стадом, Коран? Поддался все-таки?
— Называй это, как хочешь, Никитич. Я просто знаю, что больше нужен здесь. Тем более с Укрытием тоже что-то недоброе происходит. Вот чувствую я. — Он ударил себя кулаком в грудь. — И там хреново, и впереди беду чую. Вот как будто в тиски попал.
— Во как? — на лице Стахова застыло удивление. — Ты просто меняешься на глазах, друг мой. Еще вчера ты пил спиртягу в «Андеграунде», бабам песни посвящал, кадрил их там по полной, и вообще — радовался жизни. А сегодня тебе уже стало кисло, одолевают какие-то дурные предчувствия и с Укрытием нелады. В тисках его уже зажало. В «Андеграунде», небось, не зажимало?
— В «Андеграунде»… — хмыкнув, потер щеку Коран. — Скажешь тоже. Когда Петрович нальет первосортной, сам знаешь, как понести может.
— Хочешь сказать, что Кондратий к тебе зашел еще раньше? — улыбнулся Никитич.
— Все шутишь? А я тебе по правде говорю, что давка там какая-то, прямо шкурой чувствую. Вон, Шиш перед смертью все твердил, что видит как над Укрытием какой-то шар навис, и все снижается и снижается.
— Шиш на свою же мину наступил, Коран. Его контузило на всю голову, а заодно, вижу, и тебя. Какой еще к черту шар?
— Ну, а Ветер? Он-то на мину не наступал, а перед тем как окончательно с катушек съехать, тоже твердил о какой-то силе, давящей извне, и что выживет она нас всех из ума по одному. Или, думаешь, сговорились? И я вот чувствую, Никитич, честное слово чувствую.
— Да что ты несешь, Коран? — В голосе Стахова послышалась раздражительность. — Какая еще давка? Какой шар? В гробу я видел ваши эти проповеди. Знаешь, сколько, таких как ты уже было за тридцать лет? Предсказателей, оракулов и прочих, на кого сходили откровения небесные? Некоторые даже конкретно называли день, когда Укрытие должно пасть. И что? Умерли все? А ни хрена. Так что не забивай себе голову всякой ерундой. В тисках его зажало! И придумает же.
— Ну, хорошо, — согласился Коран после некоторых раздумий, — пусть будет по-твоему. Ответь мне тогда на другой вопрос: ты сам-то веришь в успех этой экспедиции? Ну в то, что мы сможем помочь тем людям из Харьковской подземки.
— Помочь? Не знаю, как на счет помочь, думаю, на месте сориентируемся. Если им нужны только боеприпасы и еда, то, думаю, на пару месяцев мы их точно обеспечим. Не забывай, наша основная цель — разведка. Прибудем на место, посмотрим, может, и поддержим чем.
— То есть, мы едем не помочь людям, а только посмотреть на них, так получается?
— Коран, не задавай глупых вопросов! — вспылил Никитич. — Ты помнишь нашу с тобой первую спасательную операцию? Как мы пытались помочь людям из «Дружбы народов»? Забыл? Так вот кто даст гарантию, как говорил наш старейшина, что подобное не произойдет в Харькове?
Мысли Корана всколыхнулись, словно давно никем не тревоженная вода, завертелись, раскручивая катушки памяти в обратном направлении, разматывая многолетние пленки пережитого. На пять лет назад, десять, двадцать…
Ему недавно стукнуло четырнадцать. Все выходы из метро на то время уже были либо взорваны, либо наглухо забаррикадированы, либо запечатаны железными заслонами, двери на которых открывались только снаружи. Внутрь подземки уже лет семь как никто не входил. И не потому, что не нужно было, а потому что боялись. Разные истории рассказывали сталкеры, которым приходилось приближаться к закрытым заслонам. Одни говорили, что за ними до сих пор слышатся нечеловеческие крики боли и стенания, другие говорили, что слышали, как там играет какая-то музыка, третьи уверяли, что слышали скрежет с той стороны занавеса, будто кто-то скреб ногтями по дверям. И уж почти всем, кто прикладывал ухо к холодной металлической стене, если долго прислушиваться, удавалось распознавать на фоне давящей тишины голоса. Тихие, порой только шепот, порой словно чтение молитв, порой успокаивание, порой зов…