— Приветствует… — хмыкнул он, затем перевел взгляд на Крысолова. — Что-то остальных не видно. Как думаешь, они сразу выехали из Яготина?
— Должны были. Да нагонят они, Серега, мы же больше пятидесяти не едем.
В оставшемся без крыши и лобового стекла уазике, привыкшие к тесной, но уютной кабине «Чистильщика», сталкеры чувствовали себя переростками, по ошибке севшими на аттракционах в детский вагончик. Резкие порывы холодного, колкого ветра больно стегали по лицу, завевали под одежду, принуждая их втягивать шеи, до слез резали глаза и будоражили воображение посторонними звуками. Чуть уютнее примостился расположившийся на полу за передним рядом сидений Лек, накрывшись куском брезента и созерцая убегающую дорогу. Ветер его почти не доставал, но от леденящих душу звуков спасения не было. Время от времени приходилось слышать то чей-то жалобный скулеж, то затяжной вой, то вскрик человека, оступившегося на краю пропасти. И было от всего этого такое препаршивое настроение, что ни о чем другом, как ужраться в дымину и отключиться на несколько часов, Лек мог и помышлять.
Сталкеры, к слову, тоже были не прочь опрокинуть по стаканчику разбавленного спирта, и если бы в запасах «Разведчика» была бы хоть капля хмельного, ей Богу, Крысолов уже давно разделил бы ее с напарником и стрелком.
Свет потихоньку съедался жадными, наконец дождавшимися своего часа, сумерками, подобно запряженным лайкам, тащившим за собой царицу Ночь. Помешать ей было некому — солнце, словно испугавшись чего-то, так после трех дня больше и не выглянуло, и незначительное беспокойство ей могла причинить разве что источающий скудный, бледный свет острый осколок луны.
— Кирилл, послушай, — перекрикивая шумящий в ушах ветер, обратился Секач. — Вот мы знаемся с тобой лет четырнадцать, не меньше…
— Почти пятнадцать, — уточнил Крысолов.
— Да, почти пятнадцать, — согласился Секач. — И вот впервые за этих пятнадцать лет я случайно узнаю, что ты, оказывается, умеешь… — он замешкался, подбирая слова, покрутил в руках невидимый кубик рубика, — общаться с собаками… Почему? Почему ты никому не рассказал об этой особенности? Ты никогда об этом мне не говорил. Скольких проблем мы смогли бы избежать на поверхности, если бы знали…
Крысолов, внимательно выслушав начало вопроса, медленно, как убийца, обнаруживший прятавшегося под диваном ребенка, повернул голову к Секачу, и тот умолк, словно осознал, что нес полную околесицу.
В такой момент, должно быть, сложно ощущать себя ему другом. Когда он вот так смотрел, никто на свете не смог бы понять по непроницаемому лицу Крысолова, о чем тот думает. Даже если бы и был создан прибор читающий мысли, он, скорее всего сгорел бы во время зондирования сознания Кирилла Валериевича.
— Ты и вправду считаешь, что на это можно полагаться в полной мере? — слетело с его сухих, посеченных губ. Он по-прежнему смотрел на него, а не на дорогу, но, к превеликой радости Сергея, машина шла исправно и, главное, ровно по назначенной траектории.
— А почему нет? — перешел в наступление Секач. — Если бы ты наладил контакт раньше, возможно они перестали бы ломиться к нам в шлюзы?
— Ими управляет Высший Разум, — сказал он и, наконец, отвел взгляд на дорогу.
— Так это же еще лучше! Если он, как мы и предполагали, существует на самом деле — почему бы тебе не договориться именно с ним? Это же легче, чем убалтывать каждую отдельно взятую собачонку, чтобы они прекратили охотиться на нас.
— Серега, не смеши, — на устах Крысолова появилась ироничная улыбка, но даже она была лучше и приятней для глаза, чем тот взгляд, который заставил Секача чувствовать себя глупцом. — Договор подразумевает под собой взаимную выгоду, а наши с ним интересы как две машины на автостраде. Только одна пытается удрать, а другая всегда едет по встречке. И если у первой нет фар, и она движется, всем сердцем полагаясь на авось, то у второй — руля, которого она лишилась сознательно. Понял, к чему я это? К тому, что у него, уже неуправляемого, одна цель в жизни — уничтожить нас, брат. Все, чего он хочет, это чтобы не видеть нас больше никогда. Ему важно только это. И что ты, хотелось бы знать, собираешься предложить ему взамен? Может, дань и жертвоприношения в дни солнечного равноденствия?
— А он… человек? — поинтересовался Секач, отвлекшись на секунду осмотром большого придорожного ресторана, на парковке которого пригорюнился с десяток одноцветных в свете сумерек легковушек.
— Сейчас трудно предполагать, но когда-то он, по-видимому, был именно человеком. Возможно, он ненавидит свое отражение в зеркале, а потому и хочет изничтожить остатки человечества. Чтоб не дразнили. Хотя… кто его знает?
— Хорошо, но ведь тебе как-то удалось предотвратить бойню там, на берегу? Значит, сумел-таки договориться?
— Неправильно слова подбираешь, Серега, — понизил голос Крысолов, то ли потому что ветер из встречного сменил направление на боковой, то ли чтобы его не слышал сидящий за его спиной Лек. — Это не называется «договорился», скорее «выпросил». Да и выпросить у меня вряд ли получилось бы, если б у вожака той своры не возникли небольшие разногласия с Разумом. Он не то, чтобы передумал нападать на нас, он просто подчеркнул свою независимость, понимаешь? А мы оказались посредниками, той кинутой костью, которую собака отказывается брать в знак протеста. И встреть мы их еще раз, кто знает, как бы все обошлось? Ведь в тот раз ими двигали бунтарские побуждения, а уже в следующий, вполне возможно, это был бы голод. Вот тебе, Серега, и вся мистика. — Его глаза потускнели, как у фокусника, чьи фокусы еще задолго до конца выступления стали предсказуемыми и нудными публике, а лицо приобрело отпечаток меланхолии. — И ни с кем мы уже не договоримся, старичок. Ни с кем. И никогда.
Секач хотел что-то сказать, может даже возразить, но, набрав в легкие воздуха, лишь громко выпустил его через ноздри. Да и что тут скажешь? В сказки-то верить, конечно, хочется не только детям, но вера эта слишком хрупка и ненадежна, чтобы окунаться в нее с головой и полностью. Она как весенний лед, на который так и подмывает выйти, чтобы катнуться в последний раз. Хотя бы до середины и обратно. А здравый смысл, отчего-то в облике строгого дядьки в жестком брезентовом костюме с аббревиатурой «МЧС» на рукаве, показывает тебе кулак и наивно, как родитель, начинает гундосить свою длинную, заунывную речь. В те минуты, ты готов его убить, задушить собственными руками за то, что он не дает тебе вдоволь насладиться вырисовыванием разных фигур, но когда лед начинает действительно под тобой трещать…
Осознание того, что это всего лишь сказка, придуманная все еще верящей в чудо какой-то частью твоего сознания, и ей никогда не стать частью жизни, навсегда обречено быть тем темным, маслянистым пятном на белоснежном наряде, которое так никогда и не удастся вывести. Верь в чудо сколько вздумается, но загляни себе в душу и ты все поймешь. Там слишком жарко для того, чтобы льду не превратиться в пар. Но огнь тот, к превеликому сожаленью, не от души твоей идет, нет. Тысячу раз «увы», но твоя душа давно не пылает. Она едва тлеет, как сырые дрова, и с этим ничего не поделать. А огонь тот, он иного происхождения — он яркий, невообразимо жаркий, но он не твой, он — частичка геенны, частичка преисподней, которую ты только помог разжечь внутри себя. С каждым спусканием курка. С каждой брызнувшей тебе на лицо каплей крови. С каждым пройденным с носилками в руках метром. С каждым поднятием шлюзовых ворот. С каждым едва слышимым словом «Выполнено». Ты раздуваешь и раздуваешь этот огонь внутри себя, подкладываешь свежие дровишки, подливаешь масла и ковыряешь жар. И чем больше и выше пламя, тем реже на поверхности твоего сознания появляется та тонкая корка льда, которая подмывает прокатиться. Помечтать. Поверить в сказку…