Скоро, совсем скоро саксы будут здесь. Скоро увидят, скоро услышат, скоро узнают…
Ослабевшая Величка пошатывалась.
– Ма-ма! Ма-ма! Ма-а-а-ама! – скулила Эржебетт, не отводя взгляда от левой руки матери. Рука превратилась в кровавую тряпку, в ошметки, в рваное месиво.
Текли кровь и слезы. Кровь – в воду. Слезы – на камни. Крови было больше. Много больше. Но поток ее уже истощался. Поток слабел. Едва-едва пульсировал. И вот…
Острый обломок камня – влажный, скользкий, красный, исщербленный о кость, выпал из ослабевших пальцев. Неслышно ушел под воду.
Величка сделала шаг назад. И еще один. И – упала. Навзничь, на спину. Так и осталась лежать. Истерзанная, будто изжеванная зубами неведомого зверя рука чуть подрагивала на камнях.
А кровь все стекала – по камням в воду.
А уже пролитая кровь… Щедро пролитая кровь. Очень щедро… Кровь темными щупальцами расплывалась в темной воде. Извивалась причудливыми кольцами – смыкающимися и размыкающимися. Кровь, словно живое существо, а может, и впрямь – живое, ожившее в этих мертвых водах – тянулась ко дну, через которое проведена залатанная уже единожды кровавая же черта.
Кровь медленно, лениво опускалась сверху вниз. В темноту. В глубины озерного мрака.
Факелы, разгоняющие ночь, поднимались. Снизу – из темного ущелья. Наверх. На плато.
Факелы спешили.
От того, кто… от того, что поспеет первым – огонь или выплеснутая в Мертвое озеро живая руда, зависело многое. Судьба плачущей юницы. И судьба целого обиталища. Хотя нет. Уже – нет. Уже ничего не зависело. Потому что все уже произошло.
Мертвое озеро, подкрашенное кровью, раскрылось прежде, чем факельные огни достигли его берегов. Задолго до того раскрылось.
Как это произошло?
Просто.
Просто вода взбурлила.
Просто из глубин, потревоженных кровью Изначальных, поднялись невидимые руки. Или клинки. Или стены. Просто озеро расступилось, разомкнулось. Разорванное, рассеченное, раздвинутое.
Просто во взбухшей и вышедшей из берегов воде появился проход. Широкий – не один десяток всадников проедет стремя в стремя, длинный – от края до края озера. И вниз.
Просто обрывистый, резко уходящий в водные глубины берег обратился в крутой, не укрытый ничем склон.
Склон вел на дно. Неживое, каменистое, чистое, без водорослей и тины. А там, на дне, в гигантском темном котле багрово поблескивала черта. Широкая. Жирная. Толстая. Рудная черта. Та самая, проведенная в незапамятные времена истинной, неразбавленной кровью Изначальных Вершителей, навеки отделившей людское обиталище от чуждого мира темных тварей. Навеки, однако не до скончания веков. Не навсегда.
Ближе к середине кровавая полоса заметно истончалась. И – истонченная – тянулась по дну десятка на два-три шагов. Здесь, именно здесь границу миров вскрывали. Однажды. Давно. Еще при гордом дакийском царе Децибале, во времена Румейской империи.
Здесь – вскрывали, а после – латали.
Здесь на потревоженную древнюю и могущественную кровь Изначальных под неизменные звуки-знаки-слова магической формулы ложилась не столь древняя и не столь сильная кровь их потомков.
Тогда она сделал свое дело. Заперла Проклятый проход: Снова. Но лишь до сегодняшнего дня. Ибо сегодня в Мертвое озеро попала кровь потомка потомков. И над пролитой кровью вновь произнесено заклинание.
И вот…
И то, и другое – и кровь, и слово опять рвали рудную черту в самом тонком, в самом уязвимом ее месте. Прохудившаяся, наспех закрытая граница, ощутив прикосновение ведьминой крови и ведьминых слов, поддавалась. Истончалась еще более. И – размыкалась.
В одном месте.
В другом.
В третьем…
Куски и клочья рудной черты истаивали быстро: быстрее, чем тает упыриная плоть на солнце. Свежая кровь размывала кровь, пролитую ранее. Сказанные заново слова заглушали слова, звучавшие прежде.
В новой крови на то хватало силы. И в новых словах – хватало. Ибо исступление Велички, спасающей дочь от костра, было достаточно сильным. Сильна была ненависть к преследователям. Сильна и слепа была ярость ведьмы-матери. И ее надежда.
Сильны были страсти, выплеснутые Величкой вместе с кровью и древним заклятием.
А рудная граница, уже порушенная однажды и однажды залатанная заново, оказалась слишком слаба, чтобы выдержать такое.
Дикая сила и яростный напор с одной стороны, и вялая слабость с другой… Это ускоряло разрушение преграды между мирами. Многократно ускоряло. Не требовались уже ни века, ни годы, ни месяцы, ни дни, ни часы. Счет шел на минуты. На секунды.
И секунды утекали, как кровь из вспоротых жил. И граница рушилась. Поначалу маленькие, почти незаметные прорехи на сплошной багровой черте ширились, достигали одна другой, обращались в дыры, темнее самой ночи вокруг.
И вот уже отдельные дыры становились единой брешью.
И брешь становилась больше. И – шире.
А за заветной чертой… а под чертой – даже отсюда, с обрывистого берега видно – что-то темное, клубящееся раздвигало и раздирало тонкую ткань мироздания.
Там, где зияла брешь, больше не было озерного дна. Была темнота, озаренная лишь багряными вспышками изламывающейся границы. Был проход, очертания и размеры которого размывал шевелящийся мрак. Проклятый проход полого, под небольшим уклоном уходил в… никуда… А может, это был и не уклон вовсе. Может – подъем. А может – равнинная пустошь. Трудно, очень трудно было объяснить и понять, как происходит такое, как одно место переходит в другое и как единятся разделенные миры.
Ясно было только одно. Проход вел под дно, за дно Мертвого озера. В иное, в темное обиталище. В зловещую Шоломанарию. И чуждый мир уже тянулся оттуда к миру этому, привычному, родному. Пока еще робко, боязливо, осторожно, настороженно.
Но – все же – упорно, настырно.
Тя-нул-ся.
С той стороны разверзшегося прохода тонюсенькими струйками наползала нездешняя мгла. Ее сейчас было мало. Она была почти незаметна в истошно-багровом сиянии рваной рудной черты. Ей еще потребуется время, чтобы накопиться в достаточном количестве, чтобы слиться с мертвыми водами, чтобы обрести новую суть. Стать той самой непроницаемой мутью, почти достигающей поверхности озера, тем самым дегтевым и болотно-зеленоватым слоем, который уже видел Всеволод. Переходным мостиком из мира в мир стать. Вратами стать, обращающимися по ночам темно-зеленым туманом. И открывающимися колдовским туманом. Отворяющими запертое и запретное.
Так все и было. Был проход меж расступившимися мертвыми водами. Была порушенная рудная граница. А за ней – новый проход. Новый и старый Проклятый проход.