И Перрен, пытаясь прожевать кусок индустриального багета, в мыслях тщетно ходил вокруг Сильвановских ощущений. Действительно — ведь он и сам имел такой, пусть и неудачно закончившийся, любовный опыт. Когда влюблен, бывало, окружаешь объект страсти тысячью мелких легких движений: чтобы не дать упасть, отойти далеко, улизнуть от чувств. И если это правда и неизвестный Андре, которого, конечно, зовут совсем иначе, и живет он наверняка вовсе не во Владивостоке… Так вот, если он действительно испытывал что-то к пугливой в жизни и бесстрашной в смерти Матильде Турне, что это меняет в ходе расследования? А ничего! Просто как соринка в глазу, сразу не проморгаться.
Фальшивого Энгра Перрен послал срочной почтой в Москву еще из Монтобана. Пусть теперь российские коллеги помучаются, стараясь выяснить, кто их умелец. И удовлетворенно кивнув самому себе, вытер губы бумажной салфеткой и заглотнул остатки колы, которую взял из-за глюкозы (полезной для работы мозга) и разъедающей, как серная кислота, здешний мерзкий фаст-фуд (в помощь желудку).
Он выложил перед Анютиным фотографии: сначала девушек — Любу Зотову, Алину Исачук, Татьяну Переверзину, Наташу Кузнецову, Инну Щавелеву. И чуть помедлив, Свету Столоб. А потом — выше — снимки одалисок, подготовленные Машей.
— Ну, — поднял на него холодные глаза полковник. — Что ты мне тут за пасьянс разложил, Яковлев?
— Ничего не замечаете? — Андрей сел напротив, сузил покрасневшие глаза.
Анютин пожал плечами:
— Бабы из верхнего ряда похожи на баб из нижнего. В какие игры ты со мной играешь, капитан?
Андрей удовлетворенно кивнул:
— Хотел, чтобы вы сами это сказали. А то, если б выводы исходили от меня, вы, шеф, меня бы на смех подняли. Теперь суть, — Андрей ткнул коротко остриженным ногтем в верхнюю фотографию: — это — реальные «потеряшки». А это — одалиски Энгра.
Он взглянул в раздраженное и усталое лицо шефа и достал из кармана сложенную вчетверо репродукцию «Турецких бань».
— Вот, — палец путешествовал с картины на фото. — Алина Исачук — та, что сидит, запрокинув голову. Героиня эскизов, украденных в Монтобане. Дальше — первая из жертв — вот эта, которую держит за грудь… — Андрей закашлялся, и Анютин бросил на него удивленный взгляд. — Затем Света Столоб. То есть у нас это Света, а кто там был у Энгра — бог весть. Потом — погибшая Переверзина, та, что сидит на втором плане. Видите, в профиль? Ее еще причесывает очередная одалиска, Инна Щавелева. Но ту я не нашел — может, просто пропустил. Ну и эта, по центру — но она спиной сидит, тут по полупрофилю фиг поймешь.
Анютин, хмурясь, перебирал фотографии:
— Что про них известно?
— Да пока мало чего, — ответил Андрей — и покривил душой: про Свету Столоб он знал немало. Однако с Анютиным делиться не спешил. К следственной работе эти знания имели мало отношения. — Возраст: от 22 до 28. Все одиноки. Пропали около месяца назад. И, похоже, в данный момент, те, которых маньяк пока не убил, рискуют своей жизнью за сходство с одалисками.
— Ну, это еще бабка надвое сказала. — Анютин помолчал, а потом вскинул на Андрея глаза: — Чья идея?
— Каравай, — бодро отрапортовал Андрей: скрывать автора смысла не было.
— Ясно, — полковник встал с кресла и прошелся по кабинету. — Есть предложения?
— Есть, — Яковлев спокойно собрал со стола фотографии и сложил в папку. — С этим и пришел. Если Маша права и эти «потеряшки» — натурщицы для маньяка, значит, надо выставить наряды на трех оставшихся квартирах. Вдруг повезет? Пока он возвращал тела по месту жительства, может…
— Выполняй, — выдохнул полковник, глядя не на подчиненного, а в окно. Андрей кивнул и вышел из кабинета.
Из девятнадцатого века, от понимания того, как не обойтись художнику без живого дневного света, сохранились в академии эти огромные аудитории, в ясный день наполненные солнечными лучами, но даже в пасмурный всегда дававшие ему ощущение счастья и покоя. Стекло, за которым — небо. Пространство и особая тишина, нарушаемая только шорохом карандашей и редкими разминками натурщицы.
Студенты расположились по кругу. А в центре, лениво щурясь на солнце, восседала Надя. Матерщинница и курильщица, она могла сидеть так неподвижно по четыре часа кряду. А потом вдруг спрыгивала кошачьим движением с подиума, накидывала старый халат и кричала:
— Эй, чахоточные, у кого закурить найдется?!
И тогда все шли шумной толпой в кафе, угощали Надюшу жидким кофием и крепким «Беломором». Но с утра, как сегодня, она была еще ох в какой форме: сидела, словно каменная, и довольный Трофимов, преподаватель академического рисунка, переходил от студента к студенту, заглядывая каждому через плечо, и делал замечания:
— Тень, тень клади гуще! Работай с контрастом, Литвиненко! Савичев, куда руку увел? Где пропорции?!
Голос Трофимки нервировал, как муха, застрявшая в оконном переплете. Он склонил голову набок и включил свою внутреннюю музыку. И там, внутри, сначала тихо и медленно, а потом нарастая темпом и звуком, зазвучал морской прибой. Волны бились о берег, солнечные лучи — в огромные окна, он увлекся и даже не заметил, как со спины подошел Трофимка, удовлетворенно пощелкал языком:
— Блестяще, дружок, блестяще! Как обычно — десять баллов из пяти. Так держать!
Он ничего не ответил, и тень преподавателя за спиной перешла к следующему студенту. Шум моря стал сильнее. А он, хоть и был рад этой музыке, но так и не научился ее контролировать. Грохотали волны, яростно бросаясь на скалистый берег, а рука двигалась все быстрее. И вот уже честное, угловатое Надино тело покрылось поверх наброска странной и страшной картинкой… Будто, наконец, он увидел ее еще более настоящей: рассеченная шея, узлы мышц, выступающие кости…
Порадовавший профессора рисунок на глазах превращался в отвратительный шарж на молодость и красоту в стиле Босха…
Раневская с такой силой бил благодарно хвостом, что чуть не сбил поутру сонного Андрея с ног. Причина эдакой истеричной собачьей преданности: три — три! — котлеты, отданные Машей на съедение жадной твари.
Андрей с сожалением проследил взглядом за котлетами в собачьей миске и вздохнул: сплошное расточительство! Эта котлета еще могла прекрасно расположиться в его собственной тарелке. Но Маша, стоящая у плиты в его старом свитере и теплых носках, была прекрасна, справедлива и щедра. Ее ужасно хотелось поцеловать в шею и в гладкое нежное плечо, выскальзывавшее из шерстяного колкого нутра. И Андрей не выдержал — провел губами в кажущемся самым беззащитным месте: там, где атласная шея переходила в шелк забранных в небрежный хвост светлых волос.
— Ты колешься! — улыбнувшись, повела головой Маша. Лицо ее было крайне сосредоточенным — она выкладывала рядком на древнюю Андрееву чугунную сковородку полупрозрачные куски бекона. Башка увлеченного котлетами Раневской дернулась было, но Андрей успел перехватить страдающий взгляд и незаметно для Маши двинул наглую псину в бок: