– Мне не нравится твой муж.
Вот и сказано. В конце концов, не так-то трудно.
– Я знаю, папа, – ответила она, улыбаясь, – но это не имеет никакого значения. Он мой муж. – Она мягко похлопала себя по животу. – А там твой внук. Я уверена.
Г-н Перикур собрался было что-то сказать, но предпочел выйти из комнаты. Внук…
Он сторонился этой мысли с самого начала, она пришла не вовремя: ему не удавалось сопоставить смерть сына с рождением внука. Он почти надеялся, что будет девочка, чтобы больше не поднимать вопроса. А пока появится следующий ребенок, пройдет время, сыну будет поставлен памятник. Он очень надеялся, что возведение этого монумента положит конец его тоске, ощущению вины. Целыми неделями он плохо спал. Время шло, смерть Эдуара становилась все более значимой, это сказывалось даже на служебных делах. Вот, например, недавно, на административном совете «Французских колоний», одной из его фирм, его внимание привлек косой луч солнца, который пересек комнату и осветил стол, за которым шли переговоры. Ничего особенного, солнечный луч, но он вдруг гипнотическим образом приковал его мысли. Любой человек порой может утратить контакт с действительностью, но лицо г-на Перикура поразило не просто отсутствующим видом – он был будто заворожен. Это бросилось всем в глаза. Совет продолжался, но без могущественного взгляда президента, пронзительного, как рентген, без его острого внимания обсуждение шло вяло, будто автомобиль, неожиданно оставшийся без горючего, полз рывками, подскакивая, а потом надолго завис на холостом ходу. На самом деле взгляд г-на Перикура был прикован не к солнечному лучу, а к висевшей в воздухе пыли; облачко пляшущих пылинок, и он вернулся на сколько – десять ли, пятнадцать лет назад, ах, как неприятно утратить память! Эдуар тогда написал картину, ему, вероятно, было лет шестнадцать или пятнадцать; картину, которая состояла из мельчайших цветных точек, ни одной линии, только точки, эта манера еще как-то называется, слово вертелось на кончике языка, но не всплывало. Кажется, на картине были изображены девушки в поле. Он счел тогда эту манеру письма настолько нелепой, что даже не обратил внимания на сюжет. Вот глупец. Эдуар тогда застыл в нерешительности, а он, отец, застигнутый врасплох, держал в руках странную, совершенно никчемную картину…
Что он сказал тогда? Г-н Перикур покачал головой, испытывая отвращение к самому себе, в зале административного совета все молчали. Он поднялся и, не сказав ни слова, никого не видя, покинул заседание и вернулся домой.
Точно так он качал головой, покидая Мадлен. Но значение было другое, почти противоположное, он гневался на себя: помогать дочери означало помогать ее мужу. Тут поневоле заболеешь. Морье, хоть он и старый дурак (если, конечно, не был им с самого начала), но слухи, которые он донес про дела его зятя, были тревожными.
Вот-вот прозвучит фамилия Перикур. Поговаривали о рапорте. Шептали, что рапорт угрожающий. Кстати, где этот документ? Кто его читал? И кто его автор?
Я слишком близко принимаю это к сердцу, сказал он себе. В конце концов, не мое дело, у зятя вообще другая фамилия. А моя дочь, к счастью, защищена брачным контрактом. С ним может случиться что угодно, с этим Олнэ-Праделем (мысленно он произносил это имя, выговаривая слога с уничижительным пафосом), между ними целый мир. Если у Мадлен будут дети (в этот раз или позже, с женщинами вечно неясно, как повернется дело), он, Перикур, вполне в состоянии обеспечить хорошее будущее им всем, не так ли?
Эта последняя мысль, объективная и рациональная, подвела его к решению. Зять может идти ко дну, но он, Марсель Перикур, останется на берегу, неусыпно наблюдая за всем, обеспечив столько спасательных кругов, сколько нужно, чтоб уберечь дочь и внуков. Он будет наблюдать за барахтающимся зятем, не пошевелив и мизинцем.
А в случае необходимости притопит его, ничего невозможного.
Г-н Перикур на протяжении своей долгой карьеры прикончил немало народу, но никогда еще эта перспектива не действовала на него так утешительно, как теперь.
Он улыбнулся, узнав знакомые мурашки – особое ощущение, возникавшее, когда из многих решений выбирал одно, самое эффективное.
Жозеф Мерлен никогда не спал как следует. В отличие от многих из тех, кто страдает бессонницей и всю жизнь даже не догадывается о причине своего недуга, он прекрасно знал, с чем связано его состояние: существование Мерлена представляло собой бесконечную череду разочарований, с которыми он так и не свыкся. Каждую ночь он мысленно воссоздавал неудачные разговоры, вновь переживал оскорбления на работе, изменяя концовку сцен в свою пользу, без конца перебирал в памяти разочарования и неудачи – все эти мысли долго не давали ему заснуть. Было в нем что-то глубоко эгоцентричное: эпицентром жизни Жозефа Мерлена был сам Жозеф Мерлен, у которого не было ничего и никого, даже кошки, все его существование сводилось к нему самому, закручивалось вокруг себя, как сухой лист вокруг пустой сердцевины. Так, в эти бесконечные бессонные ночи он ни разу не подумал о войне. На протяжении четырех лет он видел в ней лишь досадную помеху, некий довесок к неприятностям, связанным с ограничениями в питании, которые только ухудшили его и без того сварливый характер. Его коллеги в министерстве были шокированы, особенно те, чьи родственники находились на передовой, видя, что этот озлобленный человек обеспокоен лишь транспортными тарифами и перебоями с курятиной.
– Знаешь ли, мой дорогой, – говорили ему возмущенно, – это все-таки война как-никак!
– Война? Какая война? – отвечал раздраженный Мерлен. – Войны были всегда, так почему вы хотите, чтобы эта интересовала меня больше, чем предыдущая или следующая?
Его считали пораженцем, почти предателем. Если бы он был солдатом, его бы не стали долго терпеть – расстреляли бы; в тылу подобные высказывания звучали менее компрометирующе, однако его безразличие к событиям принесло ему дополнительные унижения, его прозвали Фрицем, и прозвище приклеилось к нему.
В конце войны, когда его назначили инспектировать кладбища, Фриц превращался в Ястреба, Гиену или Хищника, в зависимости от обстоятельств. И вновь тяжелые бессонные ночи.
Шазьер-Мальмон стал местом его первого визита на военное кладбище, вверенное компании «Прадель и K°».
Прочитав его отчет, власти нашли ситуацию весьма тревожной. Поскольку никто не хотел брать на себя ответственность, документ быстро полетел вверх по кабинетам, пока не оказался на столе директора центральной администрации, умевшего замять подобные вопросы, как и его коллеги из других министерств.
Между тем каждую ночь, лежа в постели, Мерлен оттачивал фразы, которые собирался произнести перед своим начальством в тот день, когда его вызовут, и которые, по сути, сводились к одному простому, но жестокому факту, чреватому последствиями: тысячи французских солдат были похоронены в слишком маленьких гробах. Независимо от их роста, от метра шестидесяти до метра восьмидесяти и более (благодаря наличию военных билетов Мерлен сделал подробную выборку значений роста солдат, о которых шла речь), все оказались в гробах длиной метр тридцать. Чтобы их туда поместить, необходимо было сломать им шею, отпилить ступни, перебить лодыжки; короче говоря, с телами солдат обходились так, словно это было сырье для распиловки. Доклад пестрел жуткими техническими рассуждениями, там пояснялось, что, не имея ни знаний анатомии, ни подходящего оборудования, персонал был вынужден дробить кости острием лопаты или ударом каблука по плоскому камню либо орудовать заступом, но даже подобные меры не всегда обеспечивали возможность разместить останки наиболее крупных солдат в этих маленьких гробах, и в итоге туда запихивали то, что могли, а излишки сбрасывали в гроб, служивший мусорным ящиком, а как только он заполнялся, его зарывали с пометкой «неопознанный солдат», и в результате невозможно было гарантировать семьям умерших, приезжавшим с ними проститься, целостность останков их родных; кроме того, фирма, получившая подряд на эти работы, вынуждала персонал работать в таком темпе, что им приходилось помещать в гробы лишь наиболее доступные части тела, лежавшие на поверхности, у них не оставалось времени разрыть могилу, чтобы найти части тела, документы или предметы, позволявшие проверить или определить личность погибшего, как предусмотрено регламентом; то и дело обнаруживались какие-то кости, и никто не мог сказать, кому они принадлежат; помимо этого, имеются серьезные систематические нарушения инструкций по эксгумации и доставке гробов, что ни в коей мере не соответствует договору подряда, полученному данной фирмой, и так далее. Как видим, фразы Мерлена могли состоять более чем из двухсот слов; в этом плане в своем министерстве он слыл настоящим мастером.