Из Общественного совета меня выставили так же неожиданно, как и позвали туда. Где-то на вопрос телекорреспондента о военной реформе я со всей эфирной прямотой ответил: лично мне смысл нововведений не понятен. Но это еще полбеды. Главная беда в том, что цель пертурбаций в войсках, кажется, не ведома и самому министру обороны. Во всяком случае, ничего членораздельного по этому поводу он нигде не произнес. Через неделю я включил телевизор и выяснил: наш совет провел выездное заседание на Дальнем Востоке. Чтобы узнать, почему про меня забыли, я связался с министерским полковников, который в течение нескольких лет звонил мне и голосом, сладким, словно воздух в кондитерской, заранее предупреждал о готовящихся мероприятиях. На этот раз он был холоден, как кондиционер: «Вы больше не член нашего совета…» «Не член так не член…»
Правда, одно хорошее дело еще при министре Иванове нам в совете совершить удалось. На заседании, когда говорили о воспитании и просвещении личного состава, я вспомнил, какая замечательная библиотека была в полку, где я служил. А теперь? Донцову, что ли, ребятам читать? И приняли мудрое решение: составить список под условным названием «Сто книг для гарнизонной библиотеки», напечатать тираж и разослать в части. И вот через пару месяцев мы собрались, чтобы утвердить перечень. Как автор идеи, я с особым трепетом начал просматривать странички, обнаружил роман «Ночевала тучка золотая…» Приставкина, незабвенный «Кортик» Рыбакова. Минуточку, а где ж мои «Сто дней до приказа»? «Ну, вы, Юрий Михайлович, спросили! – улыбнулся генерал, тогдашний начальник управления. – К вашей повести в армии до сих пор отношение неоднозначное!» – «Но ведь столько лет прошло!» В ответ генерал пожал погонами с двумя большими звездами. Увы, борясь с неуставными отношениями, я невольно задел корпоративную честь офицерства. А такое помнится десятилетиями, если не веками…
Кстати, в подобной ситуации оказывался не один я. Моему любимому писателю Александру Куприну армейские тоже долго не прощали «Поединок». Недавно я разговаривал с одним просвещенным офицером, и он едко заметил: «Если царская армия состояла исключительно из уродов, описанных Куприным и Замятиным, то кто же тогда совершал подвиги в германскую войну, кто участвовал в Брусиловском прорыве?» Ответить мне было нечего. Кстати, сам Куприн, став фронтовым корреспондентом, поразился, встретив в окопах людей мужественных и красивых, вовсе не похожих на героев знаменитой повести. В чем тут дело? Война оздоровляет армию? Или у писателя, переживающего естественный в годы сражений патриотический подъем, меняется, как принято теперь говорить, оптика? Думаю, происходит и то и другое. Кстати, к моменту выхода «Ста дней» Александр Кормашов пробился в печать, получил некоторую известность, и я с неохотой дал герою повести новую фамилию – Купряшин. Так звали лучшего горниста пионерского лагеря «Дружба», где я провел летние месяцы своего детства и который подробно описал в романе «Гипсовый трубач».
Но я снова забежал вперед. А тогда, в начале 80-х, поняв, что «Сто дней до приказа» еще долго будут лежать в моем столе или бродить по инстанциям, я сел, как уже и сообщил выше, за новую повесть. О комсомоле. А точнее – о власти, ведь ВЛКСМ, называясь общественной организацией, на самом деле был важным звеном государственной структуры – министерством по делам молодежи, кузницей кадров. При этом комсомол болел всеми недугами советской власти, именно в нем происходило становление нового типа чиновника, способного ради карьеры на все. Даже на государственную измену. Там же отчасти зарождался и будущий предприниматель, способный ради прибыли перешагнуть через закон, друзей, мораль. Кстати, Ходорковский тоже работал в Бауманском РК ВЛКСМ, но позже…
Одновременно именно в комсомоле сохранились отблески героической эпохи становления советской цивилизации, остаточная энергия того мощного пассионарного взрыва, который после революции бросил миллионы молодых людей на строительство нового мира, а потом и на его защиту. Заметьте: над Павкой Корчагиным стали смеяться гораздо позже, чем над Ильичом или Чапаевым. Но все-таки стали! На каком-то капустнике актер Ясулович изобразил глумливую пантомиму: Корчагин сам себя закапывает в землю, сохраняя на лице улыбку идиотического оптимиста. Я заметил миму, что Корчагин строил узкоколейку, чтобы привезти дрова в замерзающий город, и смеяться вроде как не над чем. Он посмотрел на меня с недоумением энтомолога, встретившего говорящего кузнечика. Журнал «В мире книг», печатая интервью со мной, самочинно – к моему искреннему огорчению – поставил заголовок «Нужен новый Корчагин!». Ко мне подходили знакомые литераторы и, посмеиваясь, спрашивали:
– Юр, тебе и в самом деле нужен новый Корчагин? На фига?
Я отшучивался. Я тогда еще не понимал, что, открещиваясь от героя, способного ради идеи на самопожертвование, мы лишаем литературу важнейшего ее свойства. Ведь подвиг, начиная с Гильгамеша, Ильи Муромца или Гектора, всегда был главной темой литературы. Восхищение и омерзение – вот два полюса, рождающих энергию искусства.
Но вернемся к комсомолу. Неправда, что с помощью этой организации советская власть приспосабливала к себе молодежь. Точнее, не вся правда. С помощью комсомола молодежь приспосабливала к себе советскую власть. Кроме того, ВЛКСМ предлагал реальную возможность, как выражаются специалисты, канализировать молодежную энергию. Конечно же, в русле существовавшей социально-политической модели. А какой же еще? Я что-то не помню, чтобы Госдеп поощрял движение «черных пантер». Напротив, советские юноши и девушки долго и гневно требовали освободить из тюрьмы одну из этих «пантер» Анджелу Девис – красавицу-негритянку с роскошной шарообразной шевелюрой, похожей на огромный черный одуванчик. Впрочем, в СССР уже тогда немало юных людей вливались в ряды так называемых «неформалов», вроде «люберов». Нерасторопная советская власть запаздывала с реакцией на стремительно менявшуюся жизнь. Кто ж знал, что буквально через десять лет немногие, сохранившие верность гонимому комсомолу, сами станут «неформалами», а я, литератор, оппозиционный ельцинскому режиму, буду на тайной явочной квартире встречаться с молодыми подпольщиками-ленинцами? После октября 93-го на них некоторое время охотились, потом махнули рукой, видимо, сообразив: не орлы…
Почему контраст между мечтой и реальностью в советском комсомоле воспринимался наиболее остро? Думаю, из-за того, что эта организация работала с самой доверчивой и в то же время с самой обидчивой частью населения, не прощавшей обмана. С молодежью. На фоне остаточной романтики и провозглашенного бескорыстия еще отвратительнее выглядел моральный упадок начинающих чиновников. Было очевидно: они все меньше энергии отдавали державе и все больше тратили на выстраивание своего благополучия, успеха, карьеры. Лев Гумилев называл такой тип людей «субпассионариями». На низовом уровне это ощущалось не столь остро. Но чем выше… Я не случайно так подробно останавливаюсь на «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не заступились не только рабочие и крестьяне, потеряв вместе с ней все свои социальные завоевания, но даже сама партноменклатура. Впрочем, и царя свергли царедворцы, а не пугачевцы. Великие князья прогуливались по Невскому проспекту с революционными бантами на груди. А православный клир потирал руки: теперь вернем Патриархию! Вернули… и пошли на Соловки. В свое время я назвал перестройку мятежом партноменклатуры против партмаксимума, то есть против довольно жестких ограничений в материальных благах, да и в поведении. Так оно и было. Ну какое Политбюро разрешило бы Ельцину напиваться до международных конфузов? Первое, что он сделал, взяв власть, уничтожил советскую соборность.