Год я проработал в райкоме, а перейдя в писательскую многотиражку «Московский литератор», сел за повесть о комсомоле. Неудача со «Ста днями…» ничему меня не научила. С упорством чукчи я снова принялся петь о том, что видел вокруг. Кстати, как комсомольский секретарь Московской писательской организации, я стал членом бюро Краснопресненского райкома комсомола. Первым секретарем работал в ту пору будущий главный редактор знаменитой газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев. Талантливый аппаратчик, к тому же увлеченный литературой, он заочно окончил Литературный институт и написал диплом о писателе-природоведе Соколове-Микитове. Страстный охотник, Гусев много лет спустя, когда я писал пьесу «Халам-бунду», посвящал меня в тонкости африканского сафари. Во многом Шумилин – это Павел Гусев с его личными и аппаратными проблемами, но немало я взял и от первого секретаря Бауманского райкома Валерия Бударина, который не выдержал карьерного взлета, проштрафился, выпал из системы и в начале 90-х был зарезан в пьяной драке. Между прочим, именно Павел Гусев подсказал мне сюжет с погромом в райкоме. Такое безобразие действительно случилось в те годы в Москве в одном из райкомов. В позднейшей экранизации Снежкин усилил мотив украденного знамени, что выглядело весьма символично. Кто-то из критиков восхищался: «Искать знамя, когда потерян смысл жизни, – вот главный идиотизм случившегося!» Тогда я был с ним согласен. Теперь же мне кажется, что смысл жизни, – по крайней мере, в его социально-нравственном аспекте, начинается именно с поиска знамени…
Заканчивал я повесть в Переделкине, в Доме творчества, в те годы многолюдном. Можно было оказаться за одним обеденным столом с немногословным Айтматовым или брызжущим остротами Аркановым. Каждую ночь ко мне в номер стучался драматург Саша Ремез и жалобно спрашивал: нет ли чего выпить? Писатели много спорили, иронизировали над советской реальностью, но больше всего жаловались друг другу, как им мучительно трудно писать. Я их тогда не понимал: моя повесть летела вперед, как экспресс с отказавшими тормозами. Называлась она «Райком» – в лучших традициях Артура Хейли, им тогда зачитывалась интеллигенция. Поставив точку, я позвонил Павлу Гусеву. Он тут же приехал, и я всю ночь читал ему неостывшие главы.
– Здорово! – сказал он под утро. – Просто гениально! Точно не напечатают.
Став в 1983 году главным редактором «Московского комсомольца», он опубликовал главу про собрание на майонезном заводе, за что и получил свой первый строгий выговор от старших товарищей. Далее с рукописью начало происходить примерно то же самое, что и со «Ста днями…»: меня вызывали в высокие кабинеты, сердечно со мной беседовали, рассказывали смешные и опасные случаи из собственной комсомольской практики, но в конце констатировали: выход повести нанесет ущерб системе.
– Ну, ты прямо каким-то колебателем основ заделался! – с предостерегающим смешком упрекнул меня один комсомольский начальник.
– Но ведь все это есть в жизни!
– А зачем всю грязь из жизни тащить в литературу? Понимаешь, мы же ее, грязь, таким образом легализуем!.. Вот у тебя в повести первый секретарь завел любовницу. Да и пьет он многовато. Разве так можно?
Я пожимал плечами, ибо доподлинно знал, что совсем недавно мой высокий собеседник сам чуть не вылетел с должности из-за шумного адюльтерного скандала. А вскоре после нашей беседы его все-таки сняли в связи с международным конфузом. Будучи в ГДР во главе молодежной делегации, он перебрал пива со шнапсом, и когда в зале появился долгожданный Хоннекер, ринулся к нему, снес в интернациональном восторге лбом стеклянную перегородку и, обливаясь кровью, упал к ногам лидера Восточной Германии. Согласитесь, красиво ушел!
Тогда эти возражения казались мне жуткой ретроградской чушью. Теперь, понаблюдав результаты сотрясания основ, я пришел к мысли, что и мои собеседники были по-своему правы. Литература имеет множество функций и мотиваций; одна из них, кстати, немаловажная, – заранее оповещать общество о неблагополучии, еще не ставшем бедствием. Это – ее долг. Долг власти улавливать эти сигналы и менять что-то в политике, экономике, социальной мифологии и т. д. Власть, реагирующая на любую критику как на клевету, обречена: значит, она утратила энергию внутреннего развития и скоро рухнет, но не от колебания основ, а от своей исчерпанности.
Прочитав главу в «Московском комсомольце», мне позвонил Андрей Дементьев и попросил принести рукопись в «Юность». Два года она лежала в редакции набранной, ее ставили и снимали, ставили и снимали. Я приходил, просовывал голову в кабинет, Дементьев одаривал меня виноватой улыбкой и разводил руками:
– Боремся!
Не знаю, сколько еще времени заняла бы эта борьба, но тут вышло постановление ЦК КПСС о совершенствовании партийного руководства комсомолом. Проблемы своих младших соратников по борьбе за коммунизм партия, как направляющая сила, конечно, знала. Я бы даже сказал: знала она о неблагополучии прежде всего в собственных рядах, но, по сложившимся правилам, искала недостатки у других. Партия ведь не ошибалась, она только исправляла допущенные ошибки. Полагаю, такова особенность любой власти: авторы «шоковых реформ» во главе с Гайдаром, горячо обличавшие жестокость Сталина, – сами до сих пор не извинились за реформы «через колено». Исключение – Чубайс. Он попросил прощение за несусветный гонорар, полученный за какую-то брошюрку.
По давней традиции, приняв постановление, начали интересоваться, нет ли у чутких советских писателей чего-то, художественно созвучного озабоченности партии делами комсомола. Спросили у первого секретаря СП СССР Георгия Маркова. Он ответил, что, кроме «ЧП», мертво лежащего в редакционном портфеле «Юности», соцреалистическая литература ничего такого своевременно не заготовила. Связались с Дементьевым, мол, а что там у вас с повестью Полякова?
– Так вы же сами запретили… – удивился он.
– Выбирайте выражения! Мы вам не рекомендовали. А ну-ка пришлите повесть нам! Мы еще разок посмотрим…
Через некоторое время перезвонили.
– Хорошая вещь. С перехлестами, но по сути правильная. Зря вы ее маринуете!
– Но ведь вы же сами…
– Да, сами… Вот и спорили бы с нами. Вы же коммунист! Надо брать ответственность на себя!
– Значит, можно?
– Попробуйте. Только вот название… «Райком». Не очень. Слишком обобщенное. Ну, не в каждом же райкоме знамена крадут…
Несколько дней я промучился, подбирая новое название. В голову лезла и казалась очень удачной разная чепуха, вроде «Иного не дано» или «Время – решать», но поскольку от меня потребовали три варианта, я добавил на отсев, до кучи еще и «ЧП районного масштаба». Выбрали именно его. Более того, именно это название стало идиомой и прочно вошло в русский язык. Я пишу эти строки в Светлогорске. Накануне, прогуливаясь по балтийской набережной, обнаружил в киоске «Калининградскую правду» с огненной «шапкой» «ЧП районного масштаба. На Куршской косе сгорело 15 гектаров леса!» Вот вам и – до кучи…
Еще жив был Черненко, с мучительной одышкой поднимавшийся на трибуну. Еще никому в голову не приходило бросать клич о перестройке, а тут вдруг вышла повесть, где впервые за много десятилетий автор поставил под сомнение само политическое устройство советского общества. Ну, если честно, один из его сегментов – комсомол. В последний раз к этой теме всерьез обращался режиссер Фридрих Эрмлер в кинофильме «Закон жизни», снятом в конце 30-х, чтобы объяснить стране внезапное падение всеобщего любимца комсомольского генсека Саши Косарева. Сталин, посмотрев фильм на ближней даче, сказал, задумчиво покуривая: «Хорошая картина. Очень выпукло показывает болячки комсомола. Одно плохо: все подумают, что то же самое и у нас, в партии…» Фильм положили на полку и показали только через полвека.