– Фильм снят на студии МГМ – «Метро Голдвин Мейер». Мейер. Произносится почти так же, как французское mère – мать. Беатрис Мейер превратилась в матушку Беа. Я знал, что нахожусь в обществе людей, которые любят не только книги, но и слова. Произнесенные, написанные. Любят силу слова.
– Когда Кей спросила, почему ее отец и другие ребята, идя на смерть, кричали «В жопу папу римского», вы сказали, что, возможно, они знали: слова могут убивать. Кей отвергла ваше предположение, но я думаю, вы были правы. Вам это может показаться мелодраматическим, старший инспектор, но я видела, как Си-Си словами убивает свою дочь.
– Так что же случилось с Эль? – снова спросил он.
Бовуар остановил машину и несколько секунд просидел, не двигаясь. Отопитель был включен, как и обогрев сидений. На проигрывателе стоял «La complainte du phoque en Alaska» [95] группы «Бо Доммаж». В школе он обнимал девчонок на танцах под эту музыку. Эта песня всегда была последней, и девочки плакали под нее.
Ему не хотелось выходить из машины. Не потому, что в машине было так удобно, тепло, и не потому, что она была наполнена воспоминаниями. Он не хотел выходить, потому что ему не нравилось то, что его ждало. Центр медитации купался в ярких лучах утреннего солнца.
– Bonjour, Inspecteur.
Матушка улыбнулась – она открыла дверь еще до того, как он постучал. Но улыбка не затронула ее глаза. Она едва вышла за пределы ее губ, а те были натянутые, побелевшие. Бовуар почувствовал, что она напряжена, и в этот момент расслабился. Теперь у него было преимущество, и он знал об этом.
– Вы позволите мне войти?
Он скорее провалился бы сквозь землю, чем сказал: «Матушка, вы позволите мне войти?» Еще он скорее предпочел бы провалиться сквозь землю, чем спросить у нее, почему все называют ее Матушкой, хотя ему до смерти хотелось это узнать.
– У меня создалось впечатление, что это не самое ваше любимое место, – сказала она, вынуждая его несколько отступить.
Бовуар не знал, что с этой женщиной. Она была коренастая и непривлекательная. Она не ходила, а двигалась вперевалку, как утка, а волосы у нее торчали во все стороны. И носила она полотнища, или занавески, или футляры. Как ни посмотри, она была смешна. И все же в ней что-то было.
– Когда я в последний раз находился здесь, у меня был грипп. Извините, если я вел себя не должным образом.
Хотя все его нутро протестовало против всевозможных извинений, Гамаш указывал ему, что извинения дают преимущество. И за долгие годы он имел возможность убедиться, что Гамаш прав. Люди чувствовали некоторое превосходство, если им казалось, что ты виноват перед ними. Но как только ты извинялся, это преимущество исчезало. Выбивало из-под них опору.
И теперь Бовуар чувствовал, что может говорить с мадам Мейер на равных.
– Намасте, – сказала она, молитвенно складывая руки и кланяясь.
Черт побери, он снова оказался в невыигрышном положении. Он знал, что должен спросить, что это значит, но не стал. Снял ботинки и прошел в большой медитационный зал с его успокаивающими стенами цвета морской волны и теплым полом, устланным зеленым ковром.
– Я хочу задать вам несколько вопросов. – Он повернулся к мадам Мейер, которая по-утиному шла к нему. – Что вы думаете о Си-Си де Пуатье?
– Я уже говорила об этом старшему инспектору. И кстати, вы при этом присутствовали, хотя, вероятно, были совсем не в себе и вряд ли что-то слышали.
Она была на пределе сил. В ней больше не осталось места для сострадания. Ей уже было все равно. Она знала, что долго этого не выдержит, и теперь жаждала одного: чтобы это поскорее кончилось. Она больше не просыпалась от беспокойства посреди ночи. Теперь она вообще не спала.
Матушка смертельно устала.
– Си-Си просто спятила. Вся ее философия – чушь свинячья. Она взяла несколько учений, перемешала их и сочинила бредовую идею, будто люди должны сдерживать эмоции. Это нелепица. Мы сотканы из эмоций. Эмоции делают нас такими, какие мы есть. Да, мы хотим быть сдержанными, но это не значит, что мы не должны чувствовать или демонстрировать эмоций. Это значит ровно противоположное. Это значит… – Матушка была вся на нервах, слишком возбуждена, чтобы сдерживаться и дальше. – Это значит, что мы воспринимаем происходящее во всей полноте, со всей страстью. Это означает воспринимать все происходящее. А потом расставаться с ним – жить своей жизнью. Она считала себя такой важной персоной, приехала сюда и принялась тут командовать. Тут у нее ли-бьен. Там – «Клеймите беспокойство». Вся эта ее стильная белая одежда, украшения, постельное белье, и дурацкие подушки с аурой, и успокаивающие детские одеяла, и бог еще знает какая дрянь. Она была чокнутая. Отказывала себе в эмоциях, приглушала их, скручивала, превращала во что-то гротескное. Объявляла себя такой сдержанной, такой приземленной. Ну да, она была такая приземленная, что это ее и убило. Карма.
Бовуар подумал, уж не имеет ли карма по-индийски значение «ирония».
Матушка излучала ярость. В таком состоянии подозреваемые устраивали его больше всего: не управляющие собой, способные сказать и сделать что угодно.
– И тем не менее и вы, и Си-Си назвали свои бизнесы «Клеймите беспокойство». Разве это не призыв к спокойствию? Разве это ни о чем не говорит?
– Я думаю, что между боязнью и фобией существует различие.
– Мне кажется, вы просто играете со словами. Как вот здесь. – Он показал на стену, где было написано искореженное изречение. Потом он подошел к этому месту. – «Клеймите беспокойство и познайте, что Я Бог». Вы сказали старшему инспектору, что это цитата из Исаии, но на самом деле это слова из псалма. Разве нет?
Ему нравилась эта составляющая его работы. Он видел, как она сдувается на его глазах, и даже удивлялся, что не слышит звука, какой издает воздух, выходя из шарика. Он медленно вытащил блокнот.
– Псалом сорок шестой, стих одиннадцатый. «Остановитесь и познайте, что Я Бог». Вы солгали и сознательно исказили цитату на стене. Зачем? Что на самом деле означает «Клеймите беспокойство»?
После этого они оба замолчали на некоторое время. Бовуар слышал ее дыхание.
А потом что-то случилось. Бовуар понял, что он сделал. Он стал причиной того, что в этой пожилой женщине что-то надломилось. Что-то произошло – и он увидел перед собой усталую, толстую, едва держащуюся на ногах старуху с торчащими во все стороны волосами. Ее морщинистое, дряблое лицо побледнело как снег, костлявые, покрытые прожилками руки дрожали.
Голова ее склонилась.
Он сделал это. Сделал целенаправленно. Сделал весело.
– Элеонора с Матушкой полгода оставались в коммуне, – сказала Эм Гамашу, беспокойными пальцами ощупывая ручку кофейной чашечки. – Матушка погружалась в это все глубже и глубже, но Эль снова стала нервничать. В итоге она уехала, вернулась в Канаду, но не домой. На какое-то время мы потеряли ее след.