– Mon Dieu, – сказал Оливье. – На улице и в самом деле черт знает что творится. Вчера передавали прогноз – до пятидесяти сантиметров снега. Это почти два фута.
– А который теперь час? – спросил Гамаш, стараясь поднести свои часы поближе к масляной лампе.
– Без десяти шесть.
Гамаш разбудил остальных, и они позавтракали, как, вероятно, завтракали в давние времен путники, останавливавшиеся на почтовой станции. В свете огня из камина. Им подали горячие сдобные булочки, джем и кофе с молоком.
– Габри подключил плитку и кофе-машину к генератору, – объяснил Оливье. – На свет мощности не хватает, но для основных нужд – вполне.
Когда они с трудом добрались до оперативного штаба, ток подали в сеть, правда, освещение мигало. Снег хлестал их. Они шли, наклонившись, пряча голову в плечи и одновременно стараясь не потерять дорогу, а потеряться было легко даже на таком коротком и знакомом пути. Снег атаковал их, добирался до тела через рукава и воротники, забивался в уши, в любую щель, словно его цель состояла в том, чтобы искать их кожу. И найти ее.
В оперативном штабе они сняли шарфы, стряхнули горки снега с шапочек, обстучали ботинки о цоколь, чтобы основную массу снега сбросить на улице.
Лакост из-за пурги осталась в Монреале и вынуждена была целый день провести в управлении. Бовуар все утро просидел за телефоном и наконец нашел в Кауансвилле фармаколога, у которого были данные о продаже никотиновой кислоты за последние несколько недель. Бовуар решил направиться туда, хотя дороги из-за снега практически стали непроходимыми.
– Ничего страшного, – сказал он, воодушевленный идеей раскрыть преступление, и вышел в пургу.
Герой, охотник, готовый рисковать, встретиться с врагом лицом к лицу, пробиться через такую снежную бурю, какую и канадские старожилы не видели. Он был удивителен.
Он вышел из дома, но обнаружил, что снега намело еще больше – до самых его колен. Бовуар с трудом добрался до машины и следующие полчаса выгребал ее из сугроба. И все же снег был легкий, пушистый и напоминал о тех вожделенных днях, когда из-за снежной бури в школе отменяли занятия.
Пурга не заставила жителей остаться дома, и некоторые, едва видимые за снегопадом, направлялись по своим делам на снегоступах или широких лыжах. Машина Бовуара была единственной на дороге.
– Сэр. – Около часа спустя Лемье подошел к Гамашу. – Я нашел это под дверью.
Гамаш взял конверт, длинный и толстый. Сырой от растаявшего снега.
– А кто его принес, ты не видел? – Гамаш перевел взгляд с Лемье на Николь.
Она пожала плечами и уставилась в свой компьютер.
– Нет, сэр, в такую пургу кто угодно мог подойти к зданию, а мы бы и не заметили.
– Но кто-то все же подошел, – заметил Гамаш.
На конверте четким, изящным почерком было написано: «Старшему инспектору Гамашу, Квебекская полиция». Он разорвал конверт, чувствуя, как на него накатывает волна страха. Пробежав две страницы, он вскочил и бросился к своей куртке, натянул ее и, даже не потрудившись застегнуть, выбежал в жестокую пургу.
– Вам помочь? – крикнул ему вслед Лемье.
– Одевайся. Агент Николь, ко мне. Наденьте куртку и помогите мне очистить машину.
Она посмотрела на него сердитым взглядом, даже не пряча своих чувств. Однако приказу подчинилась. Втроем, трудясь не покладая рук, они за десять минут очистили его «вольво», хотя снег продолжал падать и падать.
– Этого хватит, – сказал Гамаш, распахнул дверь машины и швырнул внутрь скребок и лопату.
Лемье и Николь бросились к передней пассажирской двери, спеша занять это место.
– Оставайтесь здесь, – велел Гамаш.
Он захлопнул дверь и включил передачу. Покрышки забуксовали, но в конечном счете обрели сцепление с дорогой. Машина резко рванулась вперед. Гамаш посмотрел в заднее зеркало и увидел, что Лемье даже еще разогнуться не успел – он выталкивал его машину. Николь без дела стояла у него за спиной, уперев руки в боки.
Сердце Гамаша бешено колотилось, но он смирял себя и не давил на газ. Снега выпало столько, что отличить дорогу от обочины был практически невозможно. На вершине дю-Мулен он сбросил газ. Дворники работали с бешеной скоростью, но при этом едва справлялись с сыплющим снегом. Снег все падал и падал, и Гамаш знал: если его машина простоит слишком долго, то застрянет. Но в какую сторону ехать?
Он выскочил из машины, встал на дороге, посмотрел в одну сторону, в другую. Куда ехать? В Сен-Реми? В Уильямсбург? Куда?
Он взял себя в руки, заставил успокоиться. Он слышал, как воет ветер, чувствовал, как налипает на его куртку холодный снег. Ничего не случилось. Не было ни стены с надписью, ни голоса, подсказывающего ему шепотком на ветру. Но зато голос звучал в его памяти. Ломкий, полный горечи голос Рут Зардо.
И когда нас смерть моя разделит,
и снова встретимся, прощенные и простившие,
не будет ли и тогда, как прежде, слишком поздно?
Вернувшись в машину, он с максимальной скоростью, на какую осмелился, поехал в Уильямсбург, где должны снова встретиться прощенные и простившие. Вот только не будет ли слишком поздно?
Сколько пролежало под дверью это письмо?
Прошла целая вечность, прежде чем он увидел здание «Легиона». Проехав за него, он повернул направо. И там увидел машину. Гамаш не знал, что чувствовать – облегчение или ужас. Он подъехал к стоящей машине, вылез из «вольво».
Стоя на вершине невысокого холма, он посмотрел на Лак-Брюм; снег ударял ему в лицо и чуть не ослеплял. В промежутках между порывами снега он видел три фигуры, с трудом двигающиеся по льду.
– Намасте, намасте, – бесконечно повторяла Матушка своими сухими, потрескавшимися, кровоточащими губами, и наконец стало ясно, что она уже не может произнести больше ничего иного.
Это слово будто застряло в ней, и она произносила и произносила его, как патефон. Но оно помогало прогонять страх из ее сердца и не могло найти себе замены. Матушка замолчала, и только ужас и недоумение остались при ней.
Кей еле шла в середине, ноги почти отказывали ей; две подружки из последних сил поддерживали ее, как и в течение всей ее жизни – она понимала это. Почему для понимания этого должно было пройти столько лет? И теперь, в конце, – а это был конец – она целиком и полностью зависела от них. Они поддерживали ее, не позволяли упасть, вели ее в следующую жизнь.
Теперь она знала ответ на свою загадку. Почему ее отец и его друзья, когда шли на смерть, кричали: «В жопу папу римского».
Ответа на это не было. То были его слова, его жизнь, его путь и его смерть.
Теперь это были ее слова. Он всю жизнь потратила на то, чтобы разгадать что-то, не имевшее к ней отношения. Что-то такое, чего она не в силах была понять. Да и не нужно было ей понимать это. Ей нужно было понимать только свою жизнь и свою смерть.