— Ну.
— Что совершил страшный и жуткий Хайд, воплотивший для Стивенсона все мыслимые пороки души человеческой?
— Убил кого-то.
— Да. Убил. А еще пнул ребенка. Тебе не кажется показательным, что хорошему писателю и великолепному фантазеру Стивенсону даже в голову не пришло, что его мерзкий Хайд может ребенка убить? Чем дальше развивается цивилизация, чем выше ее нормальный моральный уровень, со всяческой заботой об экологии, простуженных китах, бездомных кошечках и прочих стареньких бабушках, тем чудовищнее становится противоположный полюс. Допустимое зло. Представимое зло! Да, люди в целом становятся лучше, чище, милосерднее. Но — как расплата за эту принятую всеми мораль, за декларируемые ценности и заповеди, растет темный клубок, прячущийся в душе. Есть у меня коллега, очень хорошая девушка. Как-то мы с ней общались на сходную тему… и я спрашиваю: «За какую сумму ты бы могла убить человека?» Ну, пообсуждали кандидатуру, сошлись на мне самом, как индивидууме приятном и симпатичном. Она меня в миллион долларов оценила. В общем, даже приятно стало, киллеры и за десятую процента этой суммы работают… Потом обсудили вопрос с убийством невинного ребенка. Ну, тут, кажется, она больше бы попросила. Но! Ты понимаешь — все допустимо для современного человека! Все! За самые заурядные баксы, которые она, в общем-то, умеет зарабатывать! Куда до нас инквизиции и гестапо! Им хоть приходилось оправдываться перед собой — это, мол, «еретики», а это — «недочеловеки». Нам же никаких оправданий не надо, только цену назови! Для того, чтобы сделать маленький персональный рай и потешить неудовлетворенные мечты. А если перед тобой не мешок с капустой будет лежать, а власть над миром… Славик! Все станет допустимо! Все! Без ограничений!
Скицын перевел дыхание. Встал, откинул дверцу бара, задумчиво посмотрел на бутылки. Негромко сказал:
— Вот почему я надеюсь, что никто и никогда не даст мне… или тебе… возможности творить добро в мировом масштабе. Счастье для всех… и пусть ни один обиженный не уйдет…
Как тихо и хорошо…
Анна держала Марию за руку. Они шли по саду, и никого, никого не было вокруг.
— Мы как две сестры, — сказала Анна. — Правда?
Мария кивнула, рассеянно и задумчиво. Что-то ее угнетало, и Анну ее печаль мучила больше, чем любая своя беда.
— Может быть, мы не будем сегодня… встречаться с ними?
— Нет, — Мария строго посмотрела ей в глаза. — Нельзя уходить от судьбы.
— Хороший день, — жалобно сказала Анна. — Они ведь не здесь встретятся, да?
— Они придут сюда. Посланника Тьмы ранят, он будет убегать. Он уже убегает, а Шедченко идет следом, — Мария остановилась, обняла ее за плечи, привлекла к себе: — Анна, нам надо сделать выбор…
— Какой?
— Очень много врагов, Анна. Мы можем победить… можем их убить. Но есть и другой выход, сестра.
— Я понимаю, — Анна кивнула. — Но… он так нас ненавидит.
— Шедченко не способен любить. Он не захочет прощения и света.
— Не понимаю, — тихо ответила Анна.
— Ты поймешь, — пообещала Мария.
Не было сил. Карамазов все-таки остановился, перетянул раненую руку, но крови было потеряно слишком много.
Его клонило в сон, словно после самой напряженной тренировки. Сможет ли полковник его догнать, выследить… ведь и ему приходится остерегаться милиции…
Все едино. Даже если сад не оцеплен, если он сможет выйти и поймать машину… нет, чушь. Никто не остановит окровавленному человеку.
От тоски и бессилия хотелось кричать. Илья уже не бежал — шел, в глазах темнело. Потом он увидел девушек и остановился.
Посланница Добра.
Все-таки и остальные решили вмешаться…
Илья поднял «стечкин» и оскалился в горькой улыбке. Как бы там ни было — часть задания он выполнит.
Посланница медленно пошла к нему. Следом, чуть отставая, явно напуганная, двинулась девушка-прототип.
— Ты умираешь, — сказала Посланница. Без того напора и убеждения, без той веры, что была ее оружием. Просто констатируя факт.
— Может быть, — Илья сделал шаг, прислонился к дереву. Снова улыбнулся. — Но ведь — не один!
— Я могу спасти тебя.
Это было сказано просто, слишком просто для обмана. Опять-таки — только факт.
— Что это даст мне? — Илья повел стволом. — Стой. Ближе… нельзя.
Посланница остановилась.
— Жизнь. Прощение.
— Я ни в чем не виновен.
— Знаю. Ты сам жертва, Илья. И я могу дать тебе прощение… прощение и жизнь, новое служение.
— Я уже служу!
— Не все ли равно для тебя, кому служить?
— Нет. Не все равно. Я несу миру свободу… право каждого — быть собой. Не зависеть… от догм. Ты…
— Что ты знаешь обо мне? — девушка села на корточки, зачерпнула ладонью мокрую листву. — Сядь, тебе тяжело…
— Я помню твои визиты…
— Помнишь ли, Илья? — девушка смотрела с иронией, с насмешкой… все они насмехаются… но почему-то не было привычной ярости…
— Да! «Возлюбите друг друга», «простите друг друга», «повинуйтесь заповедям моим»… — Карамазов засмеялся. — «Не убий», «не прелюбодействуй»… почему так много «не»? Где они, твои заповеди, а? Их чтут… словно музейный хлам. Кто верит в них, в твои законы?
— Кто сказал тебе, что они — мои?
Карамазов замолчал.
— Было время той доброты. Настало время иной.
— В чем разница?
— Я не даю скрижалей. Я несу свободу… свободу добра и милосердия. Свет новой доброты, которой жаждет мир, — Посланница Добра протянула руку, коснулась его щеки. — Приди к ней, к моей вере. К моему добру. К моей любви.
Илья потряс головой. Все сильнее и сильнее туман в глазах… не тьма — туман… серость, красочная бесцветность.
— Ты обманываешь, — сказал он. — Обманываешь!
— Зачем? Правда — мое оружие. Правда лучше лжи, Илья. Она убедительнее.
— Ты хочешь законов… правил… рамок…
— Зачем? Моя любовь не знает границ. Мое милосердие прощает всех. Моя доброта не делает различий между невинным младенцем и тобой. Ни различий… ни снисхождений.
Девушка наклонилась к Илье, отстраняя оружие, заглядывая в глаза. Карамазов вздрогнул от прикосновения.